Литературная страничка

№27 от 02 июля 2015 года

Статья

Комментарии (0)

Я не Иуда

Рассказ

Дома мы с братиком Санькой были одни, как вдруг к нам в хату ворвались немцы. Они, как стая разъяренных псов, с руганью и криком набросились на нас. Стали избивать, переворачивать и ломать все в доме, разбивать посуду. Мы, избитые и перепуганные, прижались друг к другу.
— Во ист ир фатэр, мутэр? — орут гитлеровцы.
— Отвечать-отвечать, — бьют меня и Саньку по лицу, по голове, где попало.
Я хочу ответить, что наши папа и мама работают на сенокосе. Утром ушли сгребать и складывать сено. А к вечеру придут домой. Хотя и я с Санькой должны идти на сенокос. Там у нас есть будка, и мы всей семьей ночуем в ней, опасаясь арестов и расстрела, когда в деревне появляются фашисты. Но сказать ничего не могу, у меня полный рот крови, разбитые губы и язык не слушаются.
Немцы в качестве переводчицы привели с собой и мою польскую учительницу Чесю. Она старается что-то объяснить фрицам, я улавливаю знакомые слова «киндэр», «кранк» и др. и понимаю, что она пытается помочь нам, втолковывая фрицам, что мы дети, больные, перепуганные, необходимо дать нам время успокоиться, а допрос временно отложить. А нам она говорит:
— Не молчите, отвечайте, говорите так, как учили ваши родители, а то они убьют вас.
И гитлеровцы в подтверждение ее слов хватают и ставят нас к стенке, наставляя дула автоматов.
«Сейчас убьют и нас, — проносится у меня в голове, — как вчера убили троих Череповых людей и их бабушку».
Требовали, чтобы дети выдали своего отца. Их папа, Иван Оскирко, недавно вернулся из Брестской крепости, он сражался там до конца оборонительных боев. Дети знали, где спрятался их отец. Он залез под печь, за одну из лаг, на которых держалось основание печи, и засыпал себя там песком. Каратели также, обыскивая их дом, переворачивали и ломали все, светили фонариком под печь, дали несколько автоматных… Выждали, тихо… А дети молчали, не выдали своего папу!
Эти изверги убили их. Также поставили их всех в ряд возле стенки…
Начали со старшего мальчика, моего друга Славки, сунули ему в рот дуло автомата:
— Говори, где твой папа, и ты останешься жить.
— Я не знаю, не скажу! — отвечает он, — и грохот выстрела опрокидывает мальчика на стенку... его тело медленно сползает на землю…
Младший брат и сестричка в нечеловеческом ужасе видят все это и молчат. А эти гады суют уже дуло в рот среднему мальчику:
— Ты будешь говорить и останешься жить? — а он в таком жутком страхе, что и говорить не в состоянии, только головой кивает. — Нет!
Выстрел…
Последней была малышка, она вообще не понимала, что происходит, — и ей дуло в рот — выстрел…
О, звери... Как вас земля носит…
Затем и бабушку убили. Я видел, как они лежали убитые. А сейчас и мы так будем лежать. При этой мысли у меня в животе, там, где затаился жуткий страх, заполняя все мое брюхо, вдруг вся эта жуть рванула к горлу, ударила в голову, да так, что я словно одеревенел: мне все стало безразличным — убьют они меня с Санькой или нет.
Я в каком-то горячечном бреду от нестерпимой боли, рвущейся изнутри, неистово, брызгая слюной и кровью, изо всей силы кричу прямо в хари этим людоедам:
— Я вас не боюсь! — рванул свою рубашонку на груди и тыкаю пальцем в то место, где у меня нестерпимо жжет. — Не боюсь, можете стрелять вот сюда, пся крев, вашу мать, фаф люфтэр доне вэтер.
Мне в этот момент казалось, что если фрицы стрельнут в это место, станет сразу легче.
— Ну, что ты, что ты, мой мальчик, — не выдерживает Чеся и бросается ко мне, несколько оттеснив от нас гансов с автоматами, — успокойся, успокойся, мой хороший.
Она старается обнять меня.
— Вы, вы сами боитесь на сенокос, а как же, там болото, — продолжаю кричать я, — а я вас отведу, отведу к нашим родителям — фатэр и мутэр! Отведу на наш сенокос, туда, где они работают, арбайтен.
Я нисколько не успокаиваюсь, не слышу, что говорит и переводит фрицам Чеся. Кричу, путая и свои, и немецкие, и польские слова. Кричу, что есть мочи, размахиваю руками, показываю, как косят сено, как его сгребают и как складывают — стогуют. Замечаю, что фрицы несколько удивленно и озадаченно смотрят и слушают меня. А я уже понимаю, что мне необходимо убедить их идти на сенокос в болото. Там я знаю такие топкие места, где мы сможем убежать от них. А фрицам будет крышка, если не утонут в трясине, то незамеченными не пройдут по болоту. Партизаны сразу же их обнаружат и обстреляют. И тогда им будет не до нас, не до разбоя, будут думать, как спасти свои шкуры.
Но что-то, вижу, неладное случилось с моим братиком. Санька весь бледный, в испарине, мешком оседает на пол. Я подхватываю его под мышки, стараюсь поставить на ноги. Но ноги у Саньки подгибаются как ватные, совсем не держат. Я осторожно опускаю его на пол у стенки возле порога на кухню. От такого стресса у него не выдержало сердце. Я задираю его рубашонку: сердце бешено колотится между ребер. А Чеся кричит мне на ухо: «Вассер-вассер, — спохватывается и повторяет: — Воды-воды, дай ему воды скорее».
Хватаю кружку, зачерпываю из ведра воду, даю Саньке пить. Брат пьет, смотрит на меня и одними губами произносит: «Ты сам». Я понимаю, что он сказал. Поворачиваюсь поставить кружку и вижу через окно: мимо нашей хаты по переулку к лесу едет на возу наш односельчанин Рогач. Немцы тоже смотрят на него. А я резко вскидываю руку, показываю на этого мужика и во всю глотку ору:
— Майн фатэр! — бросаюсь на выход, не спрашивая разрешения у фрицев, только сделал жест им рукой «мол, за мной», на тот случай, чтобы они не шарахнули автоматной очередью мне в спину. У немцев была такая привычка или установка стрелять без предупреждения по всем убегающим. Пронесло.
Выскакиваю во двор. Повозка Рогача, минуя наш двор, несется к лесу. Я с ходу перепрыгиваю через свой забор, мне не до калитки — дорога каждая секунда — и что есть силы бегу вдогонку за повозкой. Не знаю, кто первый разгадал мой маневр: немцы, увидев, что и повозка, и я за ней, не останавливаясь, мчимся к лесу, или этот Рогач, заметив, как из хаты выскочили немцы, а я убегаю от них и лечу — догоняю его повозку.
Он сразу же стал резко нахлестывать свою лошадь, стараясь удрать и от меня, и от немцев. Но я уже почти его догнал. Вот-вот схвачусь за телегу руками. Но этот чертов дядька, вместо того чтобы помочь мне, не оставить в беде, как мог сделать другой человек, оказавшийся на его месте, привстал на возу да как хлестнул кнутом меня по спине… Я от пронизывающей боли чуть носом не зарылся в песок. Он хлестанул лошадь так, что та сразу понеслась галопом. Поздно, дядька! Я уже ухватился правой рукой за верх дробины воза.
— Отстань ты, сукин сын! Не цепляйся за мой воз! Отстань, тебе говорю! — орет он, продолжая нахлестывать поочередно то меня, то лошадь.
Да он такой же истязатель, как и эти фашисты! Спасая свою шкуру, гробит меня. Нет и нет, я ни за что не отстану, вытерплю его побои. На свой воз он, конечно, меня не пустит, но я не выпущу из своих рук дробину — впереди лес, и там мое спасение! Пока немцы не открыли губительный огонь.
Я ведь соображаю быстрее своих врагов и на какое-то время опережаю их. Вот только ответить, как следует, или спросить у этого Рогача не могу, мне не хватает воздуха. Буквально лечу рядом с его телегой. Открытым ртом хватаю воздух. В ушах свист и звон.
И вдруг в этой бешеной гонке над нами засвистели пули, это сзади загрохотали немецкие автоматы. Рогач в три погибели согнулся в телеге, продолжая нахлестывать лошадь. Мы влетели в лес. Справа и слева замелькали сосны. Пули уже редко свистели над нами, они впивались в стволы деревьев: лес заслонил нас. Слава Богу, меня не задели.
Но до нас долетели уже другие звуки. Там, сзади, взревели мотоциклы. По-прежнему бегу рядом с телегой. И чем дальше мы углубляемся в лес, дорога становится все уже. Я смотрю по сторонам, выбираю момент отцепиться от воза, как внезапно Рогач хватает меня за шиворот. Пытаюсь вырваться из его рук, но куда там, он приподнял меня и швырнул, как котенка, в телегу. «Чего это он так вдруг пожалел меня?» — я удивился.
Рогач, продолжая погонять свою лошадь, ткнул кнутом в меня и прохрипел:
— Скидывай на дорогу борону и обязательно вверх зубьями!
Так вот для чего этот гад взял меня к себе на воз! Однако сообразительный, черт. Готовит небольшую диверсию фрицам. Наскочат немецкие мотоциклы на зубья бороны и полетят вверх тормашками. Да, хорошо бы, чтобы так случилось. Но фашисты — враги серьезные. Это Рогачу не то время, что в позапрошлом 1939 году было, когда красные занимали Западную Беларусь. Тогда он с группой хлопцев возле сел и деревень перегораживал дороги вот такими боронами вверх зубьями. Конечно, это была слабая защита, но другого ничего у них не было.