Великие писатели

№33 от 15 августа 2013 года

Статья

Комментарии (0)

 Век джаза

К третьему десятилетию ХХ века Америка не подходила, а подлетала на крыльях всеобщего успеха. Американская мечта стала явью для всех и каждого. Всем в этой стране казалось, что так и должно быть, они все от мала до велика заслужили то, к чему столько десятилетий стремились. Это был своего рода коммунизм наоборот. Каждый, кто родился в этой стране, имел практически неограниченные материальные возможности. Но все это американцы превратили в нескончаемый карнавал, они были уверены, что наконец случилось то, что и должно было случиться. Они стали богоизбранной нацией.

Но на самом деле все было проще и прозаичнее. Америка пожинала плоды своей победы в Первой мировой войне. Ведь для денег, как и для всего другого, также существует закон сохранения энергии. Если где-то что-то убыло, значит, у кого-то прибыло. Выясняющие отношения между собой европейские монархии зашли так далеко и накопили столько долгов, что порою многим казалось, что это конец. Война — слишком дорогое удовольствие, за все в ней и всем нужно платить. Четыре кровавых года в европейской истории второго десятилетия ХХ века были характерны встречным движением из Америки в Европу. Оттуда везли оружие, продовольствие и одежду, а туда — золото и драгоценные камни. Всегда, везде и во всем американцы оставались прежде всего бизнесменами. И прежде всего в том, что всегда «вовремя» вступали в тот или иной военный конфликт.
А что же старушка Европа? Да ничего особенного. В ней с помощью военной силы выясняли взаимоотношения все со всеми. Два самых непримиримых врага — Россия и Германия — оказались повергнутыми.
Немцы никак не могли прийти в себя: как могло такое случиться, что государство, войска которого находились на чужой территории, вынуждено было капитулировать. А этнические немцы оказались отрезанными от исторической родины и разделены в четырех государствах Европы. Инфляция в Германии в то время доходила до 576 000 (!) процентов в год. И страна погрузилась в уныние и отчаяние, вынужденная платить непомерную контрибуцию. Непонятно за что и кому.
В России было ничуть не лучше. Закончившаяся Гражданская война оставила после себя такую разруху, что порой казалось — это конец. Но этот конец для кого-то и стал началом. Яков Свердлов и Лев Троцкий исправно отрабатывали свои обязательства перед Уолт-стрит, 120. Свердлову не повезло — он умер то ли от испанки, то ли оттого, что его смертельно избили в Ярославле за казнь царской семьи. А Лев Давидович был везунчиком по жизни. Еще в самом начале боев за Петро-град войска Юденича могли захватить его два раза в Гатчине. Об этом писал в своем эссе «Купол святого Исаакия Далматского» Александр Куприн. Троцкий выполнил все обязательства перед американскими банкирами — практически вся российская промышленность была сдана в концессии. А прибыль от концессий распределялась просто — 93 процента американцам, семь процентов — молодой Советской республике. Вот такой был умный и серьезный бизнес. На таких финансовых дрожжах Америка просто обязана была благоухать.

…В августе 1925 года в маленьком уютном ресторанчике, каких много на Французской Ривьере, сидели Скотт Фицджеральд со своей женой Зельдой и друзьями. Писатель был в центре внимания. Еще бы, ведь к тому времени он стал кумиром Америки. Его называли, точнее, он сам себя так назвал, певцом века джаза, века сумасбродства и бесконечного кутежа. Его жене Зельде нравилось внимание прессы и постоянный интерес со стороны репортеров. Они были самой звездной парой того времени, времени расцвета богатеющей не по дням, а по часам Америки. А за соседним столиком сидела в окружении воздыхающей публики другая, но уже российская звезда, немолодая, но не теряющая красоты и шарма, дама. Не обратить внимания на нее Фицджеральд не мог. На вопрос, кто это, он услышал от своих приятелей — Айседора Дункан. Он слышал о ней много лестного и тотчас решил выразить танцовщице свое восхищение.
Но как только Фицджеральд приблизился к Дункан, Зедьда встала из-за стола и направилась к выходу. Подняв бокал с вином, она негромко сказала: «За тебя, милый!». Опорожнив его, как ныряльщица, она прыгнула в черную пропасть лестницы. Все были уверены, что она разбилась, но Зельда осталась жива. В это мгновение Фицджеральд все понял и  окончательно прозрел — он явственно ощутил, что в его жену вселилось то безумие, которым болело в то время все американское общество...
Сегодня многие проводят аналогии 90-х годов на постсоветском пространстве с 20-ми годами в Америке. Это было время быстрого развития рынка, колоссального личного обогащения и таких же колоссальных трат. Разумеется, не для всех. И там, и здесь многие неокрепшие души с трудом справлялись с практически неограниченными возможностями, которые перед ними открылись. Так случилось и с Зельдой. И могла ли она догадаться, что ее имя станет нарицательным через многие десятилетия на другом конце земного шара? В то время, да и сейчас, многие считают, что Зельда была истинной бедой и проклятием Фицджеральда. И все это правда. С одной лишь оговоркой, что без нее не было бы писателя, которого мы все знаем. И именно в Зельде есть причина и ответ на многие вопросы, связанные с его творчеством и с той трагедией, которую он не смог пережить.

Впервые он увидел ее жарким июлем 1918 года. И сразу влюбился. Фицджеральд так и не смог объяснить ту свою первую привязанность к ней. Она была не красавицей, но так притягивала к себе, что казалось, будто какие-то неведомые чары тянут его к ней. В нем сразу же загорелся огонек надежды, что они всегда будут вместе. Это была надежда на счастье, которое непременно не обойдет его стороной. И оно, в свою очередь, принесет творческий успех и их общее благополучие.
В июле 1918 года Фицджеральд служил в армии. Его полк находился недалеко от Монтгомери и ожидал переброски на фронт в полыхающую Европу. Но командование не торопилось отправлять новобранцев в пекло. К чести американцев, они всегда умели дорожить жизнями своих солдат. От нечего делать резервисты ходили на танцы, знакомились с девушками. Там же Фицджеральд познакомился с Зельдой.
Познакомился и сразу отчаянно влюбился — желание жениться пришло, что называется, с первого взгляда. И сразу заявил Зельде, что покончит с собой, если она не выйдет за него замуж. Он ей нравился. Видный, изящный, обаятельный, да еще плюс ко всему выпускник Принстона. Но увы, Его величество кошелек являлся самым главным аргументом — Скотт был неподходящей парой для нее. Ни гроша за душой, ни имени, ни профессии. А еще считает себя сильным литератором. Все это было за гранью ее понимания. Зельде нужен был богатый жених. Она хотела от жизни лишь одного — бесконечного, изо дня в день, кутежа. Ответ Зельды был прост и понятен: «Скотт, лучше ты уж покончишь с собой, чем вместе мы будем умирать от голода при твоем жалованье». Как это ни странно, в ее ответе не было и намека на цинизм. Точнее, это был цинизм, но очень искренний, когда и смерть близкого человека может рассматриваться как часть бесконечного карнавала, с легкой горчинкой, но не более.
Любовь зла. Фицджеральд сел за написание романа, а точнее сказать, за его переделку. Он уже имел неприятности с критиками и хорошо знал и понимал, что и как следует писать. В дневниках он запишет: «Этот роман был моей главной ставкой. Если бы я его не закончил, о своей девушке мне нечего было бы больше думать». Фицджеральд вложил в роман всю свою любовь к Зельде, все свои мечты о ней и ее письма. Он дал своему роману название «По ту сторону рая». Успех пришел сразу, он был тем оглушительнее и приятнее для него, что главным призом, главным гонораром для него стала она — дочь судьи из Монтгомери со странным цыганским именем Зельда. Фицджеральд понимал, что своему литературному успеху он обязан прежде всего той любви, которую испытал к Зельде. Без нее он никогда бы не взошел на литературную вершину.
Они куражились, об их проделках говорил весь Нью-Йорк. Они вместе купались в фонтане голыми, ездили в такси на крыше. Скотт и Зельда начали проматывать деньги, дурачиться и дразнить моралистов. Они не только влились во всеобщее движение американского карнавала, но и возглавили его. Вместе они стали символами беспечной и счастливой юности, кумирами золотой молодежи и бездельников всех мастей. Тем нравилось, как и что о них пишет Фицджеральд. Его новый роман «Прекрасные, но обреченные» сразу же стал бестселлером. Предложения из Голливуда посыпались сразу же, киностудии заинтересовались его сюжетами. А книга «Сказки века джаза» дала название целой эпохе. Двадцатые годы отныне никто по-другому, кроме как век джаза, не называл.
Сам Фицджеральд писал об этом так: «Всю страну охватила жажда наслаждений и погоня за удовольствиями. Слово «джаз» сначала означало секс, затем стиль танца и, наконец, музыку. Когда говорят о джазе, имеют в виду состояние нервной взвинченности. Ну, примерно такое, какое воцаряется в больших городах при приближении к ним линии фронта».

Но смыслом жизни Зельды были только развлечения. Она не давала Фицджеральду работать, ее интересовал только карнавальный поток, куда она его вовлекала. Друзья все время удивлялись, когда он дарил им свои книги, — когда он умудряется писать? Ведь для окружающих его жизнь казалась сплошной вечеринкой.
В 1924 году во Франции он все время работал. В «Великом Гэтсби» Фицджеральд впервые отстранился от своего праздного поколения и взглянул на самого себя и на своих сверстников со стороны. Он впервые противопоставил своего героя и самого себя беспечной толпе прожигателей жизни. А что Зельда? Да ничего, все то же самое! Бывало, что когда он гонял на автомобиле по горной дороге, на повороте, перед самым въездом в тоннель, она с лукавством и интересом просила у него огоньку — проверяла, боится он или нет. А он, не снижая скорости, одной рукой держал руль, а другой подавал ей зажигалку. Фицджеральда завораживала ее эксцентричность, ему всегда было интересно, что она выкинет в ту или иную минуту. Каждая ее выходка была только началом, легким мазком в его будущем произведении. Она не только подчинила Фицджеральда себе, но стала его первым читателем и цензором. Прочтя рукопись «Прекрасных, но обреченных», она заявила, что в романе одно морализаторство, что его нужно переделать. Подчинившись ей, он переписал роман заново.
Фицджеральд отказывался верить докторам. Он надеялся, что болезнь Зельды — не более чем умные рассуждения психиатров. Но внутренний голос спорил с ним. А вдруг? Он вспомнил, как однажды она приняла огромную дозу снотворного и чуть не погибла. Вспомнил, как Зельда выбросила в окно поезда платиновые часы с бриллиантами, которые он подарил ей на свадьбу, как она бросила в ванну свои платья и подожгла их.
Многие и сегодня считают, что источником болезни Зельды, как и многих представителей ее поколения, были не медицинские, а социальные факторы. Та легкость и доступность материальных благ, с которым столкнулось поколение молодых людей в 20-е годы в Америке, бумерангом ударило по их психике. Это явление позже назовут «культурной революцией». Но привычный нашему уху причудливый термин по своей сути ничего не объясняет, скорее, все запутывает. Возможна ли вообще революция в культуре? Или все-таки это надуманный фразеологизм? Сам термин «культура» означает преемственность, а революция — полный отказ от всего предшествующего опыта и разрыв с традицией. Фицджеральд в своей повести «Алмазная гора» очень тонко отвечает на этот вопрос. Молодая барышня из богатой семьи, сторонница скромного образа жизни, говорит: «Сколько миллионов людей на земле. И рабочих, и вообще… И все обходятся даже с двумя горничными». В простых и незамысловатых фразах Фицджеральд раскрывает весь сверхэгоизм своего поколения. А ведь пишет он прежде всего о своей жене.

В советское время Фицджеральда относили к прогрессивным американским писателям, а сюжетные линии его романов воспринимались не иначе как подтверждение развратного и загнивающего Запада. Но время устроило всем нам такую гримасу, что и в нашей совсем недавней и нынешней жизни появилось свое собственное «поколение зельд». Дикое вхождение в рынок в начале 90-х годов на постсоветском пространстве помимо всех тягот и лишений, потери жизненных ориентиров вбросило в нашу жизнь целый социальный пласт фицджеральдовских «зельд», но уже наших соотечественниц. Большая социальная группа молодых дам начала 90-х была удивительно однообразна — все похожи друг на друга, как будто огромная толпа девочек-близнецов. Прическами, одеждой, выражениями лиц и даже словесными выражениями. Это был некий рыночный инкубатор, в котором выращивали новых хозяев жизни. Во всяком случае, так им казалось.
 Их мужей, новоявленных постсоветских буржуа, на Западе почему-то окрестили «новыми русскими». Это был какой-то новый мир, со своими правилами, устоями и новой этикой, совершенно непонятной для большинства населения страны. Они не хотели, да и не могли искать общих точек соприкосновения со своими согражданами. И по этой простой причине шквал критики, негодования, а порой и ненависти превзошел все пределы. Их публичность была не вынужденной, а абсолютно заданной самой этой социальной группой. Показать всем, что ты лучше, — не грех, грех — унизить себе подобного. А унижение по принципу только того, что у тебя есть то, чего нет у другого, — грех вдвойне. Это была попытка жить не вне общества, а над обществом, публичное пренебрежение интеллектом и желание заставить всех поверить в то, что все можно купить. 90-е годы прошлого века на постсоветском пространстве — время мировоззренческого разлома нескольких поколений. Здесь нет никакой политики, это намного тоньше и гораздо шире — это столкновение двух культур.
 Римейк американского карнавала начала 20-х по сути остался тем же, сменились только персонажи. Но сама вычурность и придуманность мироощущения остались. Молодые дамочки, как и их мужья с образованием, именуемым в народе «три класса с коридором за мешок картошки с братом пополам», вдруг резко возомнили себя элитой. А для пущей важности своему образу жизни дали название «гламур». Отмотайте спидометр своей памяти и вспомните, о чем беседовали эти дамочки в нашем недалеком прошлом. О том, какой крем для бедер или пяток нужнее и полезнее, о необходимом атрибуте в их семейной жизни прислуги в виде горничной, няньки и даже семейного психолога. Небольшой словарный запас в стиле а-ля Эллочка Людоедка эту публику не тяготил. Замена была простой и незамысловатой. Губки бантиком вместе с напряженным и пренебрежительным взглядом, когда складки лба превращались в школьную разлинеенную тетрадь, скрывали, как им казалось, недостаток элементарной культуры и знания жизни. А постоянная истеричность по поводу и без повода были конечным аккордом самоутверждения у окружающих. К врачу, учителю, в парикмахерскую они шли как на вечерний прием. Прилегающая к школе или известной парикмахерской стоянка и сегодня напоминает автомобильный салон, а гардероб в холодной время года — дорогой салон верхней одежды. И вовсе не беда, что возле той или иной гимназии висит запрещающий знак на въезд и разъехаться всевозможным джипам достаточно трудно. Свое чадо нужно подвезти непременно к порогу школы, иначе «не поймут». Но отсутствие внутреннего мира и недостаток образования и воспитания (возможно, это покажется многим странным) выдают руки. Понаблюдайте, как разговаривают между собой многие успешные «бизнес-леди» или как они ведут себя за рулем автомобиля. В глаза сразу бросаются руки — они не знают, куда их деть.
Но разница между американскими «зельдами» начала 20-х годов и «зельдами» постсоветскими начала 90-х все же есть. У поколения молодых американцев 20-х не было того нигилистического отношения ко всему национальному и к своему прошлому, которое было свойственно некоторым из наших соотечественников начала 90-х годов прошлого века и которое с трудом выветривается из сознания сегодня.

Поколение случайно разбогатевших маргиналов с коммунальным сознанием и психологией медленно, но верно уходит в прошлое. Не думаю, что это наша национальная черта — постоянно видеть все только хорошее за границей. Скорее всего, это «культурная революция» каждого в отдельности. Система поступательного развития каждого из нас, именуемая эволюцией, требует времени и дается с трудом. Здесь нужен труд над самим собой, создание сложного и многогранного внутреннего мира. А если всего хочется сегодня, сию минуту, сразу? Как забыть о своем «проклятом» коммунальном прошлом, о незамысловатом гардеробе, о постоянной мечте детства о новом платье или джинсах? Как попасть в элиту одним прыжком, делать жизнь «телевизора», где так все хорошо, уютно, понятно и красиво? Самый простой вариант — показать всем, как ты хорошо живешь. Пусть видят и завидуют. А то, что зубоскалят и ерничают на скамейках недавние соседки, так это и есть факт того, что жизнь удалась, ты на правильном пути.
 Но сама жизнь и время все расставили на свои места. Одного желания, без приложения каких-то усилий для достижения успеха, всегда оказывается мало. Известный российский историк Михаил Ширяев заметил: «Род Пушкиных младше рода Рюриковичей, но старше рода Романовых, а род Лермонтова берет свое начало с древних шотландских королей. Настоящая элита формируется на генетическом уровне в течение многих поколений. Это генетика. Она не появляется при случайной встрече в придорожном трактире».
Оглянемся назад и помашем рукой поколению наших «зельд». У кого-то они вызывают жалость, у кого-то — презрение. Но это наша жизнь и наши люди. И, наверное, так Богу угодно, что и мы должны были через это пройти.
…Биржевой крах 1929 года развеял по ветру деньги миллионов американцев. От былого шквального оптимизма не осталось и следа. Настало время Великой депрессии. К такому повороту событий Фицджеральд был не готов. И дело совсем не в том, что они с Зельдой практически растранжирили все деньги, которые он заработал. Закончился карнавал, ушел в небытие тот ритм жизни, без которого они уже не могли жить. В романе «Ночь нежна» он создает образ женщины, которая страдает психическим расстройством. Когда роман выйдет в свет, всем станет ясно, с кого списан этот образ.
В 1937 году обстоятельства заставят Фицджеральда сдать себя в рабство Голливуду. Он станет штатным сценаристом Голливуда, частичкой огромного конвейера студии МGМ. Все его книги исчезнут из магазинов, а когда-то гремевшее имя забудется. Роман «Ночь нежна» ожидал провал. Все ждали прежнего Фицджеральда — и веселой, шумной, карнавальной книги. А роман получился грустным, длинным и покаянным. Но что делать, денег катастрофически не хватало, а на проклятой «Фабрике грез» отменно платили.
В конце 30-х недуг жены и тяжелая кабала Голливуда подорвали здоровье самого Фицджеральда. Ему стало ясно, что Зельда неизлечима. В одном из писем другу он написал: «Я растерял надежду на дорогах в психиатрические клиники. Я чувствую, что я привязан к мертвому телу».
Они с Зельдой были слишком разными людьми. Для него кутежи и бесконечный карнавал были только короткой остановкой в своей юности, а для нее смыслом жизни. Фицжеральд впал в депрессию и начал спиваться. Он надеялся спасти себя, написав новую книгу. Роман «Последний магнат» создавался стремительно, Фицджеральд практически писал о себе и боялся опоздать. Но не успел — алкоголь сделал свое дело. Фицджеральд умер за письменным столом.
Зельда пережила его на восемь лет. Ее смерть была ужасной, она погибла в пламени пожара, охватившего клинику. Причем погибла по роковой случайности. Ее отпустили домой, а она задержалась. До конца своих дней она не верила, что Скотта больше нет, ведь он постоянно приходил к ней во сне…