Великие писатели

№44 от 30 октября 2014 года

Статья

Комментарии (0)

Лермонтов. К 200-летию со дня рождения

Ираклий Андроников в своей хрестоматийной статье, которая в качестве предисловия печатается в каждом собрании сочинений Михаила Лермонтова, свел воедино десяток цитат из книги «Лермонтов в воспоминаниях современников», которая должна была выйти к 100-летию гибели поэта в 1941 году, но была отложена и по понятным причинам вышла несколько позже.

Одни вспоминают огромные детские глаза, другие говорят, что это были не глаза, а длинные щели. Третьи отмечают, что «глаза были небольшие, черные, быстро бегавшие». Четвертые вспоминают, что никто не мог выдержать его взгляда, а в противовес им звучит мнение, что не было в жизни более трогательного и приятного собеседника, и было упоительно смотреть в его ласковые и нежные глаза. Одни говорят, что когда он был убит, рыдал весь Пятигорск, а отказавшийся отпевать Лермонтова священник уверял: «Вы думаете, кто-нибудь плакал? Все радовались».
Когда все эти цитаты сводятся в один ряд, возникает непреодолимое желание отодвинуть книгу в сторону и не читать дальше. Просто потому, что нет больше сил. Но именно из этого противоречивого набора воспоминаний современников Лермонтова, из этого невыносимого противоречия и высекается та искра, которая тянет к нему.
 Любой разговор о Лермонтове изначально гарантированно провален — сколько людей, столько мнений. Это самый субъективный автор в русской литературе. И очень интимный. Его разноплановость и абсолютная гармоничность таковы, что у каждого он лично свой. И даже по прошествии почти двух веков с момента его гибели, многими он воспринимается как живой.
Возможно, это потому, что «Герой нашего времени» Лермонтова — такая же вечная книга, как «Божественная комедия» Данте. Перед нашим воображением встает молодой человек, чьи предрассудки, самолюбование и чьи нереализованные надежды так чисты и трогательны, что с высоты своего положения мы смотрим на него с определенным высокомерием. И боимся признаться самим себе, что в главном герое видим себя, пусть не полностью, не абсолютно,  но в чем-то важном. И это литературное зеркальное отражение одновременно и манит, и отталкивает.
Нам кажется, что тот этап, который проходят все персонажи «Героя», для нас позади, что собственный жизненный опыт позволяет уже не искать основу мироздания и мы не считаем себя пупом земли. Чтение Лермонтова, как рассматривание семейного альбома с его случайными и нелепыми фотографиями, которые мы храним до самых последних дней и стесняемся показать пришедшему гостю. А если и показываем, то и гость, и мы сами испытываем крайнюю неловкость.
В оценке творчества Лермонтова мы долгое время были зациклены на подходах советской критики в анализе творчества великого поэта. Затем бросились в другую крайность — стали искать натурализм, фрейдизм и прочие «измовские» глупости. Но совершенно забыли о тех условиях, в которых жил и творил Лермонтов и которые никак нельзя сбросить со счетов, — условиях чудовищного разочарования, пустоты, топтания на месте николаевской эпохи и безвременья. Старались не заметить, а то и забыть и о том возрасте, совсем юном по любым меркам, в котором творил поэт. За неполных десять лет создать такой пласт литературы, абсолютное большинство текстов которой тянет на признание гениальности — это исключительная одаренность, действительный дар свыше. Никто ни до, ни после из русских поэтов не рисовал так профессионально и стильно, как Лермонтов. Но при всей многоплановости творчества Лермонтова, при всем его разнообразии, ему всегда была присуща одна тема и в стихах, и в прозе — это тема власти. Власти бесполезной, власти бессмысленной. Власти, которой нечем владеть. Власти, которая мучает, вместо того, чтобы созидать.
Это внутреннее переживание Лермонтова, и оно связано вовсе не с тем, что он был противником и борцом с режимом, как нас учили в советской школе, что было полной глупостью. Тема власти денег и власти общества, в котором жил Лермонтов, была для него основной. Он никогда не рассматривал власть в ее политическом контексте, поскольку сам был, скорее всего, человеком искусства и человеком мира.
Этот внутренний надлом был предопределен с самого рождения Михаила Лермонтова. Воспитание у бабушки Елизаветы Алексеевны Арсеньевой было абсолютным условием с ее стороны — только в этом случае она обещала оставить завещание на наследство внуку. Отец Лермонтова Юрий Петрович был беден, имение и 140 крепостных крестьянских душ были заложены-перезаложены не один раз. Но и это предстает не главной причиной сложной лермонтовской судьбы и его крайне жестким отношением к высшему обществу. Григорий Васильевич Арсеньев после смерти отца Лермонтова подписал прошение о внесении Михаила Лермонтова в дворянскую родословную книгу Тульской губернии. Подобное обращение отца Михаила Юрьевича, поданное накануне поступления в Благородный пансион, было не удовлетворено. Михаил Лермонтов по причине неподтвержденного своего дворянского происхождения не смог поступить в петербургский университет, где по статусу того времени могли учиться только дворяне, в отличие от московского. И именно по этой причине он оказался в школе юнкеров на правах вольного слушателя.
Признаемся честно, что именно отсутствие гербовой бумаги о дворянском происхождении не позволило Михаилу Лермонтову получить высшее светское образование ни в Москве, ни в Петербурге. Это была его личная трагедия, которая и предопределила тот внутренний надлом во всем его творчестве и в его отношении ко всем окружающим.
И по этой же самой причине Лермонтов и в 18 лет, и позже не мог позволить себе любить женщину из высшего сословия с намерением жениться на ней. Флирт флиртом, но в том обществе, в котором жил Лермонтов, вместе с предложением руки и сердца наступал и момент истины — документ о благородном происхождении был обязательным условием для заключения брака. И ни талант, ни интеллект, ни красота в этом случае не спасали. Вот почему, как только нужно было переходить к серьезным отношениям, Лермонтов порывал со совей любимой.

И это не пустые слова. Великий князь Михаил, главный начальник военно-учебных заведений, увидев поэта на балу у Воронцовой-Дашковой, был оскорблен так, что графиня «вынуждена была вывести поэта из зала через внутренние комнаты». Сам Лермонтов в письме к своему другу Бибикову в феврале 1841 года писал, что члены царской фамилии сочли его поведение «неприличным и дерзким», сообщая ему и другую новость: «Из Валерикского представления меня здесь вычеркнули».
Долгое время многие исследователи объясняли этот инцидент тем, что Лермонтов нарушил устав. Но забывают при этом отметить, что именно великий князь Михаил принимал Лермонтова в свою школу на правах вольноопределяющегося и не мог не знать семейную тайну Арсеньевых-Лермонтовых. Долгое время у всех на устах была принята простая и четкая градация: Пушкин в России — поэт номер один, а Лермонтов — номер два. Это не совсем так. И по характеру, и по творчеству, и по всему восприятию окружающей жизни это были совершенно два разных человека. Да и встреча между ними не состоялась. Может, оно и к лучшему. При всей своей гениальности Михаил Лермонтов отличался редким умением, мягко говоря, не понравиться своему собеседнику. Он всего несколько раз виделся с Жуковским, один раз с Гоголем, а встреча с Белинским произошла в редакции журнала на Невском проспекте, и два крайне язвительных человека вынуждены были просто терпеть друг друга.
Пушкин — первый русский поэт, а Лермонтов – первый российский. Поздний Пушкин и ранний Лермонтов – это 1835 год, и здесь речь не идет об их возрасте. Начиная с этого года Лермонтов прошел сложнейшую внутреннюю ломку. Здесь сошлись две крайние точки его творчества — полная и безоглядная вера в Россию, начиная с «Бородино», и полное разочарование в российском обществе. Он «переломился» на «Смерти поэта», и вовсе не благодаря последовавшей после этого ссылке. Разочарование в обществе, в котором он жил, привело его к внутренней революции. Но это революция не политическая, а метафизическая, единственно приемлемая — не вправо и не влево, а вверх — к метафизике.
Дмитрий Мережковский, с присущим ему сарказмом, абсолютно прав, говоря, что русская литература пошла не по пушкинскому пути, по пути солнца, она пошла по лермонтовскому лунному пути. Он знал, что говорил. Мережковский да, пожалуй, Окуджава — два поэта, которые смогли постичь тайну Лермонтова. Неудовлетворенность обществом Мережковскому была понятна и на своем собственном опыте — девять раз номинироваться на Нобелевскую премию по литературе и не получить ее!
У Пушкина мир един и делится лишь на добро и зло. А у Лермонтова он бескомпромиссно расколот на грубый ненавистный презираемый мир и горные вершины. Лермонтов — самый абстрактный и самый сентиментальный из русских классиков. Все, что окружает его, вызывает у него непримиримую желчность и отвращение. А настоящее для него существует только в его мечтах — горах, облаках над Казбеком. И это объясняет то обстоятельство, что одна и та же рука писала уланские и юнкерские поэмы и «Тамбовскую казначейшу». Все те стихи, которые он пишет за месяцы до смерти в 1841 году, противоположны тем, к которым мы привыкли в его романтических поэмах и даже «Герое». Это абсолютное соединение в одной душе несоединимого — интимная лирика лермонтовской небесной надежды и крайнее омерзение от того, что он видит в реальной жизни.
Ближе всех к разгадке тайны Лермонтова подошел Булат Окуджава. Но так и не разгадал до конца. Лермонтов предстает у Окуджавы фигурой крайне противоречивой. После «Похождения Шипова, или старинного Водевиля» Окуджава собирался писать о нем следующий свой роман. Биограф Андрей Крылов спросил однажды у Окуджавы, почему тот отказался от своего замысла. Була́т Ша́лвович ответил, что он несколько раз перечитал «Записки Мартынова» и не смог заставить себя написать новый роман. Свои записки убийца Лермонтова писал три раза. Но начало каждой из трех мемуарных новелл начиналось одинаково: «Да, я убил его. Да, я жестоко раскаиваюсь. И все-таки, если бы это повторилось, я убил бы его еще раз».
Ответ Окуджавы для Крылова оказался неожиданным. Булат Шалвович говорит: «Я впервые задумался, что-то в нем было не совсем так». И это сказал Окуджава, который написал самое трогательное и проникновенное о Лермонтове «Застенчивый, сутулый и неловкий…»!
Но эта самая трагическая, несводимая в одно и парадоксальная личность стала основой для развития всей русской литературы, которую спустя пятьдесят лет после смерти Лермонтова назовут Серебряным веком. Лермонтов первым обозначил страшный развод между реальным и идеальным, и вернуться к абсолютной пушкинской гармонии у него уже не было ни сил, ни желания. Но согласимся, что путь Михаила Лермонтова, Андрея Платонова, Михаила Булгакова — это путь единиц. Согласимся ли мы обречь себя на вечный бытовой трагизм в обмен на признание в вечности? И будет ли это признание, ведь объективность к собственным талантам есть не у всех. И согласимся ли «вечно прозябать в навозе с мечтой об алой розе»? Потому что для истинно гениального нужно полное отвращение к самому себе и вечная оппозиция к тому, что тебя окружает.
Именно этот внутренний надрыв и внутренняя вражда стали основой для всего русского романтизма и реализма. Но на этом пьедестале место первого все же одно, и оно принадлежит Лермонтову. С его именем связан интерес к Востоку и исламу с его непримиримостью и аскезой, и приход в русскую поэзию трехсложного размера, который дал ей объемное звучание.
Лично для меня Печорин — это сам Лермонтов, первый сверхчеловек в русской литературе и, наверняка, не последний. Роман написан Лермонтовым в 25 лет. Но,  несмотря на молодость, ему удалось показать, как человек, наделенный уникальными способностями и не востребованный обществом, перерождается в монстра. Но в монстра притягательного, потому что великого. Мы прощаем Печорину его расчеловечивание именно потому, что оно пришло не само по себе, а по объективным общественным причинам. Везде, где он появляется, ему плохо, и тем, с кем он связан, также тяжело.
И тем не менее, свои симпатии мы отдаем Печорину. Почему? Да потому, что противоположность — это путь Максим Максимыча. Путь неприметного и незаметного человека, в недалеком прошлом в быту подобный типаж мы называли «кефирниками». Максим Максимыч очень понравился Николаю I, который сопроводил известие о смерти Лермонтова словами: «Собаке собачья смерть», чем вызвал недоумение даже в собственной семье. В письме к жене он писал: «Я уж понадеялся, что героем нашего времени будет Максим Максимыч».
Более доброго и честного служаку представить себе трудно. Но его путь — это путь Добрякова, путь унизительный. В очерке Лермонтова «Кавказец» показан финал Добрякова: красный нос, хриплый голос, неинтересные никому воспоминания, нищета и одиночество. Увы, это финал многих из нас, но кто в молодости мечтает о таком финале? В советской школе сочинения были обязательным атрибутом русского языка и литературы. Писали много и обо всем. Но вот что касалось литературных героев, то для оценки нужно было выбирать правильного, положительного. А кто положительный и отрицательный — определял школьный учебник критики и рассказ учителя на уроке. Мнение учителей на уроке и в личных разговорах о литературных героях не всегда совпадали. Но эту учительскую искренность нужно было заслужить. И в этой образовательной конструкции не было никакого конформизма. Наоборот, она двигала нашу мысль. Юности вообще свойственен радикализм и поиск некого абсолюта. И как раз таки Печорин был той темой в беседах, где пару фраз в проброс определяли, кто свой, а кто чужой, с кем можно откровенничать, а с кем нельзя, с кем смело, а с кем опасно.
Печорин не вписывается ни в одну общественную нишу. Он проносится метеором мимо всего. Ему не подходит ни одна социальная роль. Но его величие в том и заключается, что он остается самим собой. Печорин не желает прозябать в той роли, которую отвела ему современность. Он родился не в свое время, и хорошо это понимает. Печорин потому герой своего времени, что это не его время. Он герой вне любой условности. Есть честные контрабандисты, есть честный юнкер Грушницкий, списанный с такого же честного Мартынова — брата будущего убийцы Лермонтова. А про Печорина никто не скажет, что он честный, хотя он никого не обманул и ничего не украл. Его место в другой эпохе. Ведь совсем не зря его герой — Наполеон.

…Наш жизненный идеал — абсолют. Но все мы понимаем, что как только мы начинаем обладать чем-то совершенно чистым и искренним, то моментально все это теряем. Лермонтовская любовная лирика — это странное продолжение его исламской мечты о вечных гуриях, которые всегда остаются девственницами. Поиск совершенства прослеживается и в «Демоне». Демон все время мечтает об абсолютном и недоступном, он хочет этим абсолютом обладать. Но стоит ему завладеть Тамарой, как он перестает ее желать. Лермонтову, в отличите от Пушкина, не нужна женщина-собеседница, не нужен рядом человек, равный себе. Он и в страшном сне не может представить себя, отягощенного семейными узами. Для Лермонтова в земной жизни есть только вечная тоска по недосягаемому идеалу.
Всю свою жизнь поэт прожил с психологией подростка переходного возраста. И в этом причина вечности его творчества. Сегодня мы живем в другом мире, где нет возможности для сверхчеловека, а если она вдруг появится, то это будет гибельным для всех. Но мы должны помнить, что этот соблазн великой души и великого сверхчеловека всегда остается. И если он будет реализован в искусстве — не проблема. А если в жизни, то, как знать, к чему все это приведет.
Лермонтов в конце концов мог сказать о себе: «Я умираю, чтобы не стать убийцей». Возможно, та трансформация, которая произошла с ним в последний год жизни, когда единственным выходом из того тупика, в котором он оказался, стала дуэль. Он человек безусловного религиозного и мистического опыта. Он был очень далек от всего христианского. Лермонтов был ближе к исламу. По этой причине он не второй русский поэт. А первый российский, ибо он перешагнул пушкинские рамки понимания жизни.
Его смерть и дуэль до сих пор не описаны и не поняты. И вряд ли кто-то со временем сможет разобраться в ее причине. Постоянные конфликты с Мартыновым и его сестрой привели к роковой развязке. Мальков-Столыпин вспоминал, что в последние дни перед смертью взгляд Лермонтова не мог выдержать никто. Не зря же в семье его родственника Петра Столыпина — премьера-реформатора, доводившегося Лермонтову троюродным братом — о нем старались не говорить.
Мартынов не понимал, кто такой Лермонтов, хотя и сам был  незаурядной личностью, имел блестящее образование. Лермонтова не понимал никто. Любить его и быть ему другом было просто невозможно. Прочитайте его письма к своим недругам, в том числе и к женщинам, и вы поймете, как с ним было нелегко. В нем одновременно сошлись в самых крайних точках своего выражения сентиментальность и жестокость — все то, что мы называем русской добродетелью.
И все же, а кому удалось постичь его тайну или кто оказался ближе всех к ее разгадке? Мне думается, что композиторы Арам Хачатурян и Георгий Свиридов. В восточных мотивах Хачатуряна к «Маскараду» и в лирических мелодиях Свиридова к его стихам сошлись — Восток и Запад, жизнь и смерть в их неразрывном единстве.
Но читатель вправе спросить: а какое отношение к поэту имеет Лидская мебельная фабрика? Да самое житейское. Лидские мебельщики в 2011 году, к 170-летию со дня смерти поэта, провели реставрацию лермонтовской усадьбы в Тарханах. В филигранной, штучной работе на территории бывшего СССР они — одни из первых.