Великие писатели



Мадонна блокадного Ленинграда

Сама о себе Ольга Берггольц писала так: «Жизнь моя так счастливо сложилась, что все главные ее даты, все даже самые интимные события совпадают с главными датами и событиями нашей страны и народа».
Тихий, немного робкий голос с легкой картавинкой, идущий из репродукторов блокадного Ленинграда, был самым желанным для каждого ленинградца. Она никогда не декламировала для своих слушателей, она с ними разговаривала. И этот негромкий голос для всех означал одно — Ленинград жив, он не сдался, жизнь продолжается.
«Здесь лежат ленинградцы.
Здесь горожане — мужчины, женщины, дети.
Рядом с ними солдаты-красноармейцы.
Всею жизнью своею
Они защищали тебя, Ленинград,
Колыбель революции.
Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем,
Так их много под вечной охраной гранита.
Но знай, внимающий этим камням:
Никто не забыт и ничто не забыто».
Эти слова и сегодня у многих на слуху. Но не каждый может сказать, кому они принадлежат и кто написал то, что выбито на гранитных плитах Пискаревского кладбища. Эти слова принадлежат Ольге Федоровне Берггольц — Мадонне блокадного Ленинграда, а имя это дали ей сами жители города.
Но время идет, все меняется, для новых поколений трагедия самой кровавой войны — лишь параграф в истории своего отечества. Постепенно уходят поколения тех, для кого эти слова были болью. Мы так устроены, что время стирает многое, а пережитое всеми становится частичкой биографии каждого. Это нормально и неизбежно. Не может новое поколение носить в себе страдания своих предшественников и предков, каждому из нас противоестественна сама боль. Но помнить о мужестве тех, кому  обязаны своей жизнью, мы должны.
…Первая блокадная зима выдалась суровой, таких сильных морозов не помнили даже старожилы. Голод и холод были в то время главными убийцами ленинградцев. Ольга Берггольц, как и все, постоянно хотела есть: 125 граммов хлеба и пойло, с трудом похожее на чай, — паек ленинградцев тех дней. В то время Берггольц жила в квартире, которую получила еще до войны. «Слеза социализма» — так окрестили этот дом-коммуну ленинградцы сразу после его постройки в начале 30-х годов прошлого века. Колыбель трех революций Ленинград был в то время и городом масштабных идеологических экспериментов, материлизовавшим идеологические постулаты послереволюционной России в конкретные дела. И все эти экспериментальные строительные «вехи» победившей новой власти были построены в самом центре города. Дом «Слеза социализма» был возведен на улице Рубинштейна. Хронический советский дефицит жилья сохранил это здание, правда, несколько переоборудованным. Сохранились и дома-коммуны на Васильевском острове, прозванные с момента их возведения «домами Троцкого», — больше похожие на огромные коробки из-под обуви. Сейчас они стали непременным атрибутом экскурсий по городу как образцы авангардного конструктивизма.
По замыслу архитекторов того времени, здесь были все условия для борьбы со старым бытом — например, отсутствовали кухни, а чай пили из граненых стаканов в общей комнате отдыха. Даже гардеробные были общие. Молодым тогда казалось, что все это соответствует духу времени — духу первых пятилеток. И не беда, что сосед без спросу пошел в твоем костюме, с пережитками мещанства боролись жестко: одежда, обувь — все было общее, подошел бы размер. Для читателей с юмором на вопрос об общем нижнем белье замечу, что об этом история умалчивает.
Но война внесла свои коррективы: стало ясно, что жить в этом доме невозможно. Берггольц перебирается в Радиокомитет, там работает и живет, спит буквально с микрофоном. В первую зиму блокады она становится единственной связью между людьми. Ленинградцы знали, что если Ольга в эфире, город не сдан, оборона не прервана. Берггольц неоднократно предлагали эвакуироваться на «Большую землю», но она неизменно отвечала отказом. Она не могла оставить свой родной город и любимого мужа — Николая Молчанова. Николай Молчанов был болен эпилепсией и дорогу через Ладогу вряд ли бы перенес.
Это была настоящая любовь. В 1938 году, когда Берггольц арестовали по делу литераторов, Молчанову на комсомольском собрании предложили отказаться от жены — врага народа. Это была обычная практика того времени: дети отказывались от родителей, жены — от мужей. Жить хотели все, да и арестованные родственники многих в последний момент говорили оставшимся на воле родным, чтобы они от них отказывались без всяких раздумий: если уж суждено кому-то было погибнуть в застенках ЧК, пусть уж родные останутся живы. Но Николай Молчанов на собрании положил комсомольский билет на стол и сказал: «Это недостойно мужчины». А ведь он, как и его жена, был комсомольцем до мозга костей.
Дело литературной группы началось с ареста подозреваемых в измене родине и терроризме репортеров и писателей Вятки. Затем аресты перекинулись на Москву и Ленинград. Ольгу обвинили в пятикратных попытках убить Жданова. Повод нашелся — ей просто вспомнили троцкистский уклон в повести «Журналисты», написанной во время командировки в Казахстан. А ее первый брак с врагом народа Борисом Корниловым стал основой обвинения. Следователи НКВД умели разговаривать с арестованными. Но Берггольц сначала решили просто попугать. А если она не заговорит, то перейти к более действенным методам. Выбить признания из Берггольц не удалось. Но зато удалось выбить из нее ребенка.
Она ждала этого ребенка и даже дала ему имя — Степа. Берггольц во время ареста была на шестом месяце беременности. В своих мемуарах она напишет: «Хотя ребенок и погиб, мой молодой организм не хотел отдавать его, выкидыша не происходило. Однако несмотря на мои заявления меня издевательски не отправляли в больницу, ожидая, наверное, заражения и моей естественной смерти. Наконец, меня нашли в одиночке, плавающей в луже крови. Меня вытащили, свалили в телегу, так вывозили покойников, и отправили в тюремную больницу. Телегу трясло. Я билась головой. Придя в сознание, я сказала вознице: «Смотри, как умирает враг народа». На что он, смахнув слезу, ответил: «Да что же мы, не люди?». И повез осторожно».
У Берггольц были уже дети — Ирочка Корнилова от первого брака и Майя Молчанова от второго. Но девочки рано умерли: годовалая Майя в 34-м, а Ира в 36-м. Смерть детей Берггольц переживала мучительно, особенно старшей дочери. Ира была болезненным ребенком, в самом раннем детстве у нее обнаружили порок сердца. И если бы не бабушка Мария Тимофеевна, девочка не дожила бы до тех восьми лет, которые она прожила. Что правда то правда — Берггольц была плохой матерью. Как вспоминал ее племянник Михаил Лебединский, его мать и родная тетя Ольга Федоровна были уродливыми продуктами эмансипации, типичным творением «современной» женщины того времени. Все бабушкино воспитание собственной дочери Берггольц воспринимала в штыки — ведь, по ее мнению, все должно быть подчинено строительству коммунизма, в том числе и воспитание ребенка.
Но ее мудрая мать не могла и не хотела воспитывать внучку в духе первых пятилеток. Она и дочерей своих, Ольгу и Марию, воспитывала как тургеневских барышень. Но все ее воспитание пошло насмарку, когда вмешался великий Октябрь. Мария Тимофеевна была выпускницей классической русской женской гимназии и до последних дней своей жизни так и не поняла и не приняла свершившуюся революцию. А вот отец Ольги Федоровны, обрусевший немец Федор Христофорович Берггольц, сразу перешел на сторону молодой республики. В годы Гражданской войны он был начальником санитарного поезда. Ольга, по всей видимости, пошла в отца. И верхом ее желаний было не подвенечное платье, а кепка или красная косынка и кожаная тужурка. Она была комсомолкой до мозга костей, до клеточного уровня. И осталась верна своим убеждениям и в первых стихах, и на курсах естествознания, и в университете. А встречи с собственными детьми были мимолетными, на бегу криком она давала своей матери четкие указания, как растить верных продолжательниц дела великого Ленина.
Смерть дочерей стала для Берггольц тем порогом, когда она поняла, насколько  виновата перед собственными детьми. Женщина на многое стала смотреть совершенно другими глазами, в своей прошлой жизни она вечно куда-то бежала, торопилась уничтожить мировую буржуазию и не опоздать, успеть построить социализм. А детей оставила «на потом». Но этого «потом» не получилось, все оказалось куда проще и трагичнее.
Ольга Федоровна очень ждала своего последнего ребенка. Для нее это был шанс искупления грехов молодости, поступком и покаянием перед рано умершими дочерьми. Она была абсолютно убеждена, что это мальчик. Берггольц боялась даже самой мысли о том, что это будет девочка, память об Ире и Майе пугала ее, она считала, что если родится мальчик, то он обязательно выживет. Но приговор тюремного врача был суров: «Я должен вам сказать, что вы никогда не сможете рожать. Ваш ребенок погиб в пять с половиной месяцев и находился в утробе мертвым. Вы сами чудом остались живы, могло быть заражение крови. Если вы забеременеете снова, то ребенок родится мертвым».
Доктор тюремной больницы Солнцев оказался прав. Стать матерью Ольге Берггольц было уже не суждено никогда. Все дети умирали у нее в утробе в один и тот же срок — в пять с половиной месяцев. Организм Берггольц работал как часы, он хорошо запомнил допрос следователя НКВД. В своих мемуарах она напишет: «Тогда в тюрьме во мне что-то сжалось, резкая боль пронзила живот. Все это в точности повторялось в один и тот же срок, каждый раз когда я пыталась стать матерью». Это была самая большая трагедия Берггольц, но не последняя.
В конце января 1942 года от дистрофии умирает ее муж Николай Молчанов. Она не смогла его похоронить, не было сил дойти до кладбища. Да и не было хлеба, чтобы заплатить за похороны. Валютой первой блокадной зимы Ленинграда был хлеб, гробовщики и могильщики работали только за краюхи. Молчанова закопали в общей могиле вместе с другими блокадниками. Где он похоронен, Ольга так и не узнала. Но и в те дни личной трагедии по ленинградскому радио звучал ее голос:
«Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.
Какие ж я могла найти слова?
Я тоже — ленинградская вдова.
Мы съели хлеб, что был отложен
на день,
в один платок закутались вдвоем,
и тихо-тихо стало в Ленинграде,
Один, стуча, трудился метроном».
Через месяц после смерти мужа друзья отправили Берггольц на «Большую землю». От голода ее живот вздулся и напоминал округлые формы беременной женщины. Ольга Федоровна думала, что ждет ребенка и согласилась на эвакуацию. Для многих это и сегодня звучит как подвиг и объяснение причины стойкости ленинградцев — в условиях, когда выжить практически невозможно, думать о будущем поколении и ждать ребенка. Это и есть то, что не может быть переведено на язык военных карт и планов генералов. Та высшая сила, которая дается свыше и является отправной точкой стойкости.
Увы, надежды Ольги не оправдались. Врачи поставили ей диагноз «дистрофия». И уже 20 апреля 1942 года поэтесса вернулась в родной город. За всю историю блокады это был единственный случай возвращения по собственной инициативе в осажденный и голодный город. И у этого случая есть имя — Ольга Берггольц.
Город встретил свою Мадонну весенней капелью, ожившими троллейбусами и теми же мизерными нормами хлеба. И снова было как прежде — постоянное чувство голода и до боли знакомые таблички «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна», они и сегодня висят на некоторых стенах домов на Невском проспекте. Снова бомбежки, усталость, от которой не хотелось подниматься с кровати. И, как прежде, работа на радио: ленинградцы ждали ее голос. «Да, мы не скроем: в эти дни мы ели клей, потом ремни; но, съев похлёбку из ремней, вставал к станку упрямый мастер, чтобы точить орудий части, необходимые войне. Но он точил, пока рука могла производить движенья. И если падал — у станка, как падает солдат в сраженье. Но люди слушали стихи, как никогда, — с глубокой верой, в квартирах чёрных, как пещеры, у репродукторов глухих».
…А потом была Победа и жизнь, свободная от страхов и сирен, от голода и ожидания смерти. Люди возвращались в Ленинград с фронта, из эвакуации, ремонтировали разбитые дома, восстанавливали разрушенные заводы, восстанавливали разграбленные музеи. Ольга Берггольц была счастлива как никогда. Они видела и себя как частичку Победы всего советского народа. И опять мечтала. О чем? Да о том, что тот довоенный мрак не вернется. Она ждала от победы свободы духа и слова. Но 1946 год убил все ее надежды. Постановлением ЦК ВКП(б) разгромлены журналы «Звезда» и «Ленинград», запрещены Ахматова и Зощенко. Ольга Берггольц была названа в докладе Андрея Жданова среди писателей, которые отходят от партийной линии в литературе. Ее перестали печатать, о ней постарались забыть. Ольга Федоровна была единственным человеком из творческой интеллигенции в Ленинграде того времени, который продолжал открыто общаться с опальной Анной Ахматовой, не боясь при этом ни косых взглядов, ни прямых доносов. Она была убеждена, что ничего страшнее пережитого в ее жизни быть уже не может.
Но в 1949 году ее ждет еще один удар: уничтожают ее детище — музей героической обороны Ленинграда, открытый еще в 1944 году. Берггольц была среди тех, кто собирал экспонаты для этого музея. Там были ее фотографии, рукописи стихов. Изменилось само время, и понятие «ленинградец» стало к тому времени не символом мужества и стойкости, а чем-то опасным. Начиналось «Ленинградское дело»…
Про «Ленинградское дело» в последние 25 лет написано много, в том числе и откровенных небылиц, переводящих серьезную политическую борьбу за власть в СССР в конце 40-х годов прошлого века в разряд понятий «нравился — не нравился» Сталину. Не так давно была названа и основная причина: руководители Ленинграда того времени требовали создания на территории СССР российской компартии. Об этом написал в своей книге «Сто сорок бесед с Молотовым» и неоднократно говорил в своих интервью известный российский политолог Вячеслав Никонов. Сталин рассматривал создание компартии РСФСР как спусковой крючок к развалу СССР, за что и поплатились жизнью руководители Ленинграда, отстаивающие эту идею. Но парадокс «Ленинградского дела» как раз в том и состоит, что Сталин оказался прав, и прав прежде всего в исторической перспективе. Конец 80-х — начало 90-х годов прошлого века ознаменовались  созданием компартии РСФСР. Финал сегодня все знают. И дело было далеко не только в Борисе Ельцине. Появление параллельного центра власти в системообразующей республике, являющейся стержнем СССР, неизбежно вело к решению простого вопроса — власть не делится, властный центр может быть только один.
…Над Ольгой Берггольц во второй раз нависла угроза ареста. Что ее спасло? Скорее всего, мировая известность. Ее репортажи и стихи звучали по всему миру. А еще ее спасла любовь ленинградцев, ведь еще совсем рядом, слишком близко была та трагедия, о которой знали и помнили все. Арест Берггольц в конце 40-х годов для властей был бы большой политической ошибкой. «Блокадная Мадонна Ленинграда», сама того не желая, стала политической фигурой во второй столице России.
Берггольц не тронули, но что-то в ней надломилось. После закрытия музея, после такого откровенного глумления над памятью блокадников у Берггольц впервые зародилось сомнение о правильности происходящего.
«Не искушай доверья моего.
Я сквозь темницу пронесла его.
Сквозь жалкое предательство друзей.
Сквозь смерть моих возлюбленных
детей.
Ни помыслом, ни делом не солгу.
Не искушай — я больше не могу...».
Берггольц искала опору в настоящем и не находила. И вновь вспоминала далекий 1939 год. Она напишет: «3 июля 1939 года я была освобождена и вышла из тюрьмы. Я провела в тюрьме 171 день. Я страстно мечтала там о том, как буду плакать, увидев Колю и родных. Я не проронила ни одной слезы. Я нередко думала и чувствовала там, что выйду на волю только затем, чтобы умереть. Но я живу, подкрасила брови, мажу губы. Я еще не вернулась оттуда, еще не поняла всего».
Она так и не поймет, что с ней тогда произошло. Точнее сказать, не захочет понять. Берггольц продолжает работать, пишет статьи. В 1952 году она едет вместе с группой писателей и журналистов на строительство Волго-Донского канала, а в 60-е годы совершает поездку по Енисею на строительство Бухтарминской ГЭС на Алтае. И везде она пишет стихи, очерки. Это было время ХХ съезда партии, время надежд. В «Новом мире» у Твардовского печатаются ее новые стихи, а затем главы из автобиографической повести «Дневные звезды». В 1967 году «Дневные звезды» были экранизированы режиссером Игорем Таланкиным. И в том же году, к 50-летию Великого Октября, выходит еще один фильм, сценарий к которому написала Ольга Берггольц, —  «Первороссияне». Поэтесса начинает работать над второй частью «Дневных звезд». В основе второй части — дневники, которые чудом уцелели. Все основные стихотворения оставлены именно для второй части. Но изменилось время, оттепель закончилась. Берггольц поняла, что главная книга ее жизни не будет издана никогда. Ольга Федоровна ошиблась: к ее столетию, в 2010 году, дневники увидели свет. И в том же году петербургский театр «Балтийский дом» поставил спектакль «Ольга. Запретный дневник».
Но пока человек жив, жива и надежда. Берггольц ищет поддержки, ищет то плечо, на которое можно опереться. Но ее третий муж, литературовед Георгий Макогоненко, такой опорой быть не собирался. Он был типичным карьеристом, и карьеру свою делал как литературовед только на том, что он — муж Ольги Берггольц. Но Ольга Федоровна начала пить, пить часто и много, а это давало Макогоненко только дурную славу. А кроме всего прочего, на него стали смотреть косо: почему он, такой здоровый, непьющий мужик допускает, что его жена пьет? И не просто пьет, а пьет в его присутствии!
К конце концов они расстались. Разлуку с Георгием Ольга Федоровна переживала тяжело, пыталась его забыть. Но стоило только Макогоненко позвонить ей, как снова от отчаяния начинался запой. Ушла ее последняя любовь, а вместе с ней и интерес к жизни. Писать она больше не могла. «Нет ни слез, ни сожалений — ничего не надо ждать. Только б спать без сновидений долго, долго, долго спать. А уж коль не дремлет мука, бередит и гонит кровь — пусть не снится мне разлука, наша горькая любовь. Сон про встречу, про отраду пусть минует стороной. Даже ты не снись, не надо, мой единственный, родной... Пусть с березками болотце мне приснится иногда. В срубе темного колодца одинокая звезда...».
Мысли о самоубийстве Ольга Берггольц отвергала: сказывалось православное воспитание, данное ей матерью. Но она поставила перед собой задачу угробить себя алкоголем. После пережитой блокады у нее осталась одна почка, она твердо знала, что алкоголь не просто вреден ей, он губителен для нее. Ее спасали вечные ангелы-хранители мать и сестра, вызывали скорую, выхаживали в больнице. Но однажды ноябрьским днем 1975 года этого сделать не успели…
Ее похоронили на Литераторских мостках Волковского кладбища, а она так желала быть похороненной на Пискаревке, рядом с десятками тысяч погибших в блокаду, рядом со своей любовью Николаем Молчановым. Руководство Ленинграда обратилось за разрешением в ЦК КПСС. Но в Москве высшие партийные иерархи не захотели создавать храм Блокадной Музе.
17 января 2013 года, к 70-летию прорыва блокады Ленинграда, в Санкт-Петербурге в школе № 340 Невского района был открыт музей Ольги Берггольц. Так Блокадная Мадонна обрела свое второе рождение.