Великие писатели



МИХАИЛ ЗОЩЕНКО

Сморгонь стала поворотной точкой в судьбе Михаила Зощенко. Отравление, полученное при газовой атаке недалеко от станции Залесье, сделавшее его в 21 год на всю жизнь сердечником, и боевые испытания, через которые ему пришлось пройти, навсегда определили его отношение к жизни и к людям. Позже к этой теме он вернется в своей автобиографической повести «Перед восходом солнца», за которую попадет в известное постановление ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград». В известном докладе Андрея Жданова его вместе с Анной Ахматовой будут гнобить и уничтожать, фактически вычеркнут из профессии и, в конечном итоге, сломают.
На несколько десятилетий его имя станет не то чтобы под запретом — официально его никто никогда не запрещал, — оно просто не будет упоминаться. И высшая литературная власть постарается сделать все, чтобы его всего лишь забыли. Но забыть не получится. Каждое новое поколение читателей будет находить в нем что-то новое и воспринимать его как своего современника.
Внешнее не всегда соответствует внутреннему. Для всех нас Михаил Зощенко представляется весельчаком и балагуром, одним из лучших юмористов страны. Но в действительности он был нелюдимым и очень замкнутым человеком, крайне трудным в общении. Он мог со спутником в купе поезда Москва — Ленинград за все время следования не проронить ни слова и при прощании поблагодарить его за прекрасно проведенное время. В нем уживался одновременно интерес к жизни и постоянный поиск одиночества. Откуда все это?
Трудный характер и затяжные приступы меланхолии у потомственного дворянина Михаила Михайловича Зощенко стали проявляться еще в детстве. Девятилетний Миша поступил в восьмую казенную Петербургскую гимназию. Учителя замечали, что мальчик нелюдим, не хочет прилежно учиться, а занимается только тем, что ему нравится. И при этом крайне капризен. Однажды преподаватель произнес его фамилию каким-то неестественно высоким голосом, да еще с подвизгом. Одноклассники Зощенко с удовольствием принялись копировать преподавателя. Тогда Михаил встал и заявил учителю: «Если вы еще раз так произнесете мою фамилию, то я плюну в вас». Зощенко сумел постоять за самого себя, хотя его вполне могли отчислить из гимназии за подобную дерзость. И оскорбленный преподаватель не стал возбуждать административное дело.
Мы часто в своем сознании идеализируем то, что было много лет назад и, в частности, русскую гимназию, приводим ее современной средней школе как образец для подражания. На самом деле все было не так просто. Многие великие, получившие классическое российское образование, без восторга воспринимали порядки школы того времени, отмечая при этом, что состоялись не благодаря той системе образования, а вопреки.
Этот жизненный парадокс между необходимостью и реальностью все годы будет преследовать Зощенко. Но в разные периоды жизни он будет искать свои решения этой задачи. В раннем детстве это был поиск компромисса между необходимостью обучения и понимания реального отношения к себе как к человеку со стороны гимназических учителей. Тогда, во время учебы в гимназии, Зощенко четко осознал, что люди не всегда справедливы к нему, и эта детская обида осталась у него занозой на всю жизнь.
Подобная же задача поиска компромисса и сегодня стоит перед каждым из нас. Пару лет назад в беседе с одной руководящей дамой от образования мне пришлось услышать и такое: «Раньше слово учителя было законом». «А если учитель неправ?» — спрашиваю я. Ответом на мой вопрос было молчание. Вот и ходим по кругу с поиском ответа на вопрос о конфликте отцов и детей, не замечая того, что истинной причиной зачастую является отсутствие диалога между поколениями. Менторство и надменность старших с лихвой компенсируются нигилизмом у молодых, и все это выглядит со стороны как «разговор глухих о музыке».
Защитой от несправедливости в гимназии и со стороны сверстников для Зощенко была замкнутость. Когда наступали приступы меланхолии или хандры, Зощенко вообще не мог смотреть на людей, его раздражало буквально все: голоса, внешний вид. Он искал уединения, но гимназический уклад не позволял этого сделать.
После окончания гимназии Михаил год учился в Петербургском университете, но был отчислен за неуплату, подрабатывал контролером на железной дороге и все время искал свое место в этом сложном и запутанном мире.
 Но, как известно, клин клином вышибают. Юный Михаил Зощенко нарочно искал такие виды деятельности, при которых общение с людьми было максимальным. И как только началась Первая мировая война, сразу пошел на фронт. В самом начале войны он был зачислен в Павловское военное училище юнкером рядового состава. А в начале 1915 года, после ускоренной подготовки, ему было присвоено звание прапорщика. Это удивительно, но с таким складом характера Зощенко сделал блестящую армейскую карьеру, получил четыре офицерских военных ордена. Получить очередное звание и орден святого Владимира IV степени помешала революция...
С карьерой военного пришлось расстаться. Эта боль будет с ним всегда. К ней он вернется в самом начале Великой Отечественной и в своей повести «Перед восходом солнца» вспомнит ту далекую, первую мировую: «Двадцатое июля. Я стою в окопах и с любопытством наблюдаю развалины местечка. Это — Сморгонь. Правое крыло нашего полка упирается в огороды Сморгони. Это знаменитое местечко, откуда бежал Наполеон, передав командование Мюрату… Сняв френч, пишу письма. Уже около часа. Надо ложиться. Я хочу погнать вестового. Но вдруг слышу какой-то шум. Шум нарастает. Я слышу топот ног. И звяканье котелков. Но криков нет. И нет выстрелов. Я выбегаю из землянки. И вдруг сладкая удушливая волна охватывает мня. Я кричу: «Газы! Маски!». И бросаюсь в землянку. Там у меня на гвозде висит противогаз. Свеча погасла, когда я стремительно вбежал в землянку. Рукой я нащупал противогаз и стал надевать его. Забыл открыть нижнюю пробку. Задыхаюсь. Открыв пробку, вбегаю в окопы. Нашарив в кармане спички, я зажигаю хворост… Этот хворост приготовлен заранее. На случай газовой атаки.
Мне нехорошо… Я проглотил много газа, когда крикнул: «Маски!»… В бинокль гляжу в сторону немцев. Теперь я вижу, как они из баллонов выпускают газ. Это зрелище отвратительно… Я приказываю открыть огонь по этим мерзавцам... Хотя понимаю, что вреда мы принесем мало, расстояние полторы тысячи шагов… И вдруг я вижу, что многие солдаты лежат мертвые. Их — большинство… Опираясь на палку, я иду в лазарет. На моем платке кровь от ужасной рвоты».
Добравшись с трудом до медсанбата, попросил спирта. Ему отказали, объяснив, что при больном сердце спирт пить нельзя. «Но ведь у меня никогда не болело сердце», — удивился Зощенко. «Теперь будет болеть», — заверил врач. И оказался прав. Для того, чтобы выкрикнуть громко два слова, нужно было сделать глубокий вдох. Этот вдох для 21-летнего офицера стал роковым — у Зощенко обнаружили порок сердца.
Зощенко пишет, что он побывал в аду: «Мне казалось, что я был в аду! В аду я был двадцать пять лет спустя, когда через дом от меня разорвалась немецкая бомба весом в полтонны». Ему выпала нелегкая задача доложить командиру дивизии о гибели их Мингрельского полка — сам командир полка сделать это был не в состоянии. Доклад генералу Габаеву не получился. Он все уже знал о случившемся, и его это мало интересовало. Промолчал и начальник штаба дивизии полковник Шапошников. Да, это был именно тот Шапошников, который спустя много лет станет Маршалом Советского Союза и которого единственного из всех военных Сталин будет называть по имени и отчеству.
Все пройденное и увиденное Зощенко при обороне Сморгони останется с ним навсегда. Его глаз точно улавливает все оттенки войны. Он не перестает удивляться увиденному. «Я стою на станции Залесье. Сейчас подадут поезд, и я через Минск и Дно вернусь в Петроград… На небе появляются немецкие самолеты. Их три штуки. Они делают круги над станцией… Я ложусь на землю у забора. Покружившись над станцией и сбросив еще одну бомбу, самолеты берут курс на госпиталь.. Это уже свинство. На крыше огромный крест. Его не заметить нельзя… Сотни ящиков с артиллерийскими снарядами стоят под открытым небом. На ящиках сидит часовой и глазеет на самолеты. Я медленно поднимаюсь и ищу глазами, куда мне деться. Но деться некуда. Одна бомба, попавшая в ящики, перевернет все кругом на несколько километров… Я медленно иду к поезду и благословляю неточную стрельбу. Война станет абсурдом, когда техника достигнет абсолютного попадания. За этот год я был убит как минимум сорок раз».
Зощенко так и не привыкнет к войне и все время будет искать и не находить логику в увиденном.
Вернувшись с фронта, он будет искать себе гражданское занятие. Эти поиски пришлись на революционный 1917 год. Зощенко попробует себя в качестве телефониста, сапожника, инструктора по кролиководству, конторщика, помощника бухгалтера, милиционера. И нигде себя не найдет. Однажды он решил написать рассказ. Литературные опыты у него уже были — в 13 лет он написал рассказ «Пальто», а в 16 — «За что?». В то время рассказы юного сочинителя журналы не взяли, но Зощенко понял, что для него литература — лекарство от депрессии. Сидя за письменным столом, он создавал свой мир, свою реальность, потешную, но абсолютно комфортную для него. Порок и злоба превращались в незащищенность и обаяние, а их носители были достойны жалости. Но все это любительство: Зощенко понимает, что ему надо учиться. И он поступает в студию Всемирной литературы, которой руководит Корней Чуковский.
Но освоиться в новом коллективе ему непросто. «Всемирная литература» — издательство, руководимое Горьким, — чрезвычайно нуждалось в переводчиках, но туда брали практически всех. Секретарем студии была Мария Игнатьевна Будберг, в прошлом баронесса. Это легенда начала ХХ века, она была любовницей писателя Герберта Уэллса, гражданской женой Горького и двойным агентом ОГПУ и английской разведки. Как могла, она помогала студийцам. В голодные 20-е она с помощью Горького раздобыла для них горячую бурую жидкость под легендарным названием «кофе».
 Но мастерством перевода студийцы интересовались слабо, им важно было собственное творчество. Чуковский пишет: «Через несколько месяцев возникло «Серапионово братство»: Миша Слонимский, Лева Лунц, Вова Познер, Илья Груздев, Елизавета Полонская и работник угрозыска Михаил Михайлович Зощенко». Заметьте, что Зощенко Чуковский выделяет не только именем и отчеством, но и работой, которой он тогда занимался. Странно? Дальше в эссе у Чуковского о Зощенко читаем: «Среди них не последнее место занимал Михаил Михайлович Зощенко, молчаливый и замкнутый молодой человек».
С этого момента смысл жизни у Зощенко связан исключительно с литературой. Даже женщины, предмет романтических воздыханий, будут для него на втором плане. Получив задание написать реферат о творчестве тогдашнего кумира Блока, Зощенко действует в своей собственной манере. Он пишет не от своего имени, а от лица простого обывателя Вовки Чучелова. И все оказывается как бы не всерьез, а в шутку. Публично прочитать свою статью не получилось — начав читать, Зощенко через пару страниц замолк. На помощь пришел Корней Чуковский. Чуковский читал с листа, с выражением, привычно подчеркивая интонацией отдельные слова, как он читал детям «Крокодила» или «Тараканище». Удержаться от смеха не смог никто.
В начале июля Зощенко женится на своей возлюбленной Вере Кербиц-Кербицкой. Через год рождается сын Валерий, а спустя несколько месяцев начинающий писатель сбегает от семьи в Дом искусств, так называемый ДИСК, основанный Горьким. В июле 1922 года весь Советский Союз потрясла литературная сенсация — вышел в свет сборник никому не известного писателя Михаила Зощенко «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова». Первоначальный тираж был символическим, всего две тысячи экземпляров. Однако спрос на книгу был таким, что пришлось проводить допечатку. Но насколько хорошо пошли дела в литературном мире, настолько плохо было дома с женой и сыном. Жена постоянно в чем-то упрекала и что-то требовала, младенец все время плакал и мешал сосредоточиться. Общение с семьей у Зощенко было сведено к чисто материальной поддержке жены и сына.
Но читательский успех и восприятие творчества Зощенко критиками не всегда совпадали. Последние часто досаждали писателю. Однажды Зощенко и некий критик шли по Литейному проспекту. Критик обвинял писателя в том, что тот очерняет советскую действительность, что ничего подобного из того, что он пишет, в стране социализма быть не может. Но в самый разгар его спича к их ногам упала обезглавленная курица, выпавшая из окна дома. Следом крик: «Не трожь мою куру». Зощенко принялся сторожить курицу. Внезапно из двора выскочил человек, подхватил курицу и, не притормаживая, на ходу вскочил в трамвай. А через несколько секунд из того же двора выскочил истинный владелец курицы и набросился на Зощенко с кулаками. Он решил, что писатель украл его птицу. Зощенко повернулся к критику и сказал: «Что ж, теперь вы сами все увидели».
Вышедший в 1923 году рассказ «Аристократка» принес полное признание. О Зощенко заговорили как о мэтре в литературе. Через десять лет вышло первое его крупное произведение «Возвращенная молодость». Несмотря на всю серьезность темы и кажущиеся, на первый взгляд, дидактику и менторство автора, книга была написана живым и задорным языком. В феврале 1934 года Зощенко находился на лечении в Сочи. И надо же было такому случиться, что 1 февраля все газеты опубликовали постановление Верховного Совета СССР о награждении его и других писателей орденами. Зощенко был награжден орденом Трудового Красного Знамени. В столовой санатория его встретили аплодисментами, в его честь играли туш, а сама гостиница, в которой он жил, превратилась в место паломничества отдыхающих.
Автобиографическая повесть «Перед восходом солнца» стала новым вариантом «Возвращенной молодости», расширенной за счет своих собственных мыслей, цитат из переписки знаменитостей. В самый разгар войны, в 1943 году, первые две главы повести были опубликованы в журнале «Октябрь». Но после этого началось самое страшное — повесть запретили. В журнале «Большевик» вышла статья под названием «Об одной вредной повести»: «Судя по повести, Зощенко не встретил в жизни ни одного порядочного человека. Весь мир кажется ему пошлым. Почти все, о ком пишет Зощенко, пьяницы, жулики и развратники. Это грязный плевок в лицо нашему читателю». А вслед за этим последовали постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», где Зощенко назван пошляком и подонком. Писателя перестали печатать, а по сути лишили смысла всей его жизни.
В 1958 году в Москве состоялся торжественный обед в честь 90-летия Горького. Зощенко на это мероприятие также пригласили и даже усадили на почетное место с первой женой Горького Екатериной Павловной Пешковой. Чуковский в своих воспоминаниях напишет о своем впечатлении от встречи с Зощенко: «Это труп, заколоченный в гроб. Странно, что он говорит. Говорит он тихо, тягуче, длиннющими предложениями. Я по его глазам увидел, что он ничего не пишет и не может написать».
В том же 1958 году в апреле Зощенко был у Чуковского в Переделкино. Разговор не клеился. Чуковский познакомил его с юным литератором. Зощенко печально посмотрел на юнца и сказал, процитировав самого себя: «Литература — производство опасное, равное по вредности лишь изготовлению свинцовых белил». Через три месяца его не стало. Уже после его смерти, вспоминая Зощенко, Чуковский напишет: «Странно было видеть, что этой дивной способностью — властно заставлять своих ближних смеяться — наделен такой печальный человек».
В одной из своих статей Александр Солженицын упрекал Нобелевский комитет, что при жизни Ахматова и Зощенко были не оценены, хотя, на его взгляд, и заслуживали самой престижной премии. Так это или нет, сказать и сегодня сложно. В свое время и на родине язык Зощенко воспринимался с трудом. Профессор В.В. Виноградов, впоследствии академик, даже написал на эту тему свой трактат «Язык Зощенко». Едва ли этот язык переводим на другие. Можно ли перевести менталитет, передаваемый словами? Язык Зощенко имеет трехмерное измерение, восприятие его текста всегда объемно. Как можно перевести: «И вообще, чай у вас шваброй пахнет». Или «В одной руке у него газета. В другой почтовая открытка. В третьей руке его супруга держит талон». Зощенко всегда «хотел нарушить беспорядок». Он просто сигнализировал нам, что в начале ХХ века «нарождается целое поколение людей, для которых «обмывочный пункт» куда милее, чем ванна, для которых лес — зеленый массив, шапка — головной убор, телега — гужевой транспорт». Он просто писал о том, что видел и что чувствовал, он писал о нас и о себе, не вынося никаких вердиктов ни времени, ни людям, его окружающим. Всю свою жизнь он боролся с «литературной фармацевтикой» и в век объявленного литературного реализма был первым из реалистов. За это его любили и ненавидели.