Персона

№29 от 18 июля 2013 года

Статья

Комментарии (0)

Гавриил ВАЩЕНКО: «Меня спасла Москва»

После знакомства с народным художником Беларуси Гавриилом Ващенко я впервые пожалела, что не умею рисовать. Глядя в его пронзительные голубые и такие добрые глаза, хочется написать портрет или даже икону. Взять его типаж за основу и изобразить, например, Николая Чудотворца… Вот и на  автопортрете  с ним изображены ангелы. Рядом с этим человеком хочется быть лучше. С ним сразу чувствуешь себя невероятно уютно. Видимо, сказывается аура его жизни, личного опыта и обаяния. Этого художника хорошо знают и ценят на территории Союзного государства. Кстати, совсем недавно Гавриил Ващенко отметил свой 85-летний юбилей.

— Гавриил Харитонович, а какой город для вас главный — Гомель или Минск?
— Несмотря на то, что я уже долгое время живу в Минске, а в Гомеле находится моя картинная галерея, родной для меня осается моя деревня — Чикаловичи. Она — в Брагинском районе, в сталкерской чернобыльской зоне. В конце 90-х прошлого века я побывал там вместе с группой кинематографистов, которые снимали документальный фильм обо мне и о Чернобыле.
— Кого считаете своим учителем?
— Моя мама прекрасно вышивала и научила меня рисовать. Полесская природа привила  понятие о красоте. Когда  учился в Киеве в училище, на 1-м курсе у меня была преподавательница по рисунку и живописи — известная украинская художница Татьяна Яблонская, предки которой были белорусами со Смоленщины. И, возможно, именно благодаря чувству землячества она заметила и выделила меня. Учительница была очень красивая, молоденькая — она только закончила институт, мы все были в нее влюблены и, наверное, это подстегнуло меня в плане любви к искусству. А вообще, своим успехам в жизни я обязан трем человекам — маме, брату и жене.

— А какая ваша картина самая любимая?
— Знаете, как у матери все ее дети любимые, так и я не могу выделить какую-то одну работу. Каждая связана с чем-то близким — начиная от того, как она задумывалась, и заканчивая тем, как она создавалась. Могу назвать картины только по значимости и общественному резонансу. В моей мастерской остались те работы, с которыми  не хочу расставаться, в основном на них изображены родные мне люди.
— От Республики Беларусь вас выдвинули в качестве номинанта на премию Союзного государства с несколькими циклами живописных работ: «Мужество», «Родина» и циклом монументальных работ «Вечное», среди которых витражи в Доме кино и витражи для кинотеатра «Москва». Расскажите об этом.
— После окончания Львовского государственного института прикладного и декоративного искусства я по распределению уехал в Молдавию, где прожил 6 лет. Там мне вручили мою первую медаль, приняли в Союз художников СССР. Я получил квартиру в Кишиневе. И когда  переехал в Минск (решил вернуться на родину), здесь на меня тут же навешали ярлыков и нередко прижимали. За мои западноевропейские традиции меня встретили в штыки и определили в формалисты. И поскольку я стоял за то, что культура всегда национальна, меня объявили националистом. И вот в этот трудный период моего становления  меня как художника спасла Москва. Очень поддержали российские коллеги. Первую  монографию обо мне написала московская искусствовед Ольга Воронова. Не знаю, по каким соображениям, но картину «Мое Полесье» «Выставком» не рекомендовал на всесоюзную выставку. Но благодаря Елене Васильевне — бывшему директору Художественного музея, работа все же попала в Москву и ее поместили на самое почетное место. Картину заметили, и я получил золотую медаль, а потом попал в большую московскую прессу. После этого в ЦК партии возник вопрос: как же так — Ващенко  формалист и вдруг в Москве к нему такое отношение? Ко мне стали присматриваться, а ведь до этого верили на слово моим недругам-коллегам. Та же судьба постигла и картину «Баллада о мужестве». Когда она экспонировалась в Беларуси, пресса молчала, но стоило ей появиться на Всесоюзной выставке, как о ней заговорили, а я получил серебряную медаль имени Грекова.

— Вклад ваших работ в укрепление дружбы между нашими государствами очень велик…
— Тема Великой Отечественной войны близка как для Беларуси, так и для России. Раньше мы были одним народом и сражались плечом к плечу… Что касается витражей, то когда я вернулся в Минск, меня попросили сделать интерьер Красного костела. Это здание даже не являлось тогда Домом кино, а было просто складом киностудии с побитыми стеклами. Поэтому витражи я посвятил теме кино. Если присмотреться, три «розы» в костеле — это ведь типичный фотообъектив. Причем цветовая гамма выбрана не случайно — это сочетания цветов флагов всех союзных республик. Кстати, это здание собирались сносить. Но когда Петр Машеров увидел, какой ансамбль мне удалось там сделать (солнце как раз озарило витражи — они засверкали), он был поражен и сказал: «А мы такую красоту хотели уничтожить!»
— Вы религиозный человек?
— Я бы не сказал. Хотя мама была верующей, я тоже крещеный…
— Тогда почему у вас возникло желание написать портрет Кирилла Туровского? Вообще, у вас много картин на библейскую тематику, есть серия работ «Крылья».
— Ну, во-первых, Кирилл Туровский — мой земляк. А, во-вторых, я  не атеист все же...
— Можно сказать, что по характеру вы затворник?
— Я бы не сказал. Мы с женой очень много ездили то в Москву, то в Питер. И потом, я же 40 лет преподавал, у меня много учеников. Хотя все же мы, художники, более отшельники, нежели другие люди. В 33 года я был уже заведующим кафедрой. Будучи в возрасте Иисуса Христа,  начал проповедовать монументальное искусство. И это был период, когда я, с одной стороны, уже был как будто созревший творец, а, с другой стороны, находился на этапе своего формирования. В общем, я и учил, и сам учился у молодых. Это была молодежь, которая несла новые идеи, и я тоже видел, что это довольно интересные вещи. Не был таким уж строгим лектором, изрекающим неоспоримые истины, я вел с молодыми беседы, диалог. Был 1962 год — хрущевская оттепель после культа личности Сталина, все менялось. Это время становления нового искусства, и мы ринулись в него, стали его апостолами.
— Сегодняшнее актуальное искусство наполнено грязью, агрессией и кощунством. Лично мне непонятно, как можно восхищаться полотнами, написанными такими новаторскими методами, как рисование языком с добавлением слюны, грудью и т.д. Однако его создатели утверждают, что ориентируются на ценности и проблемы современников. Почему так происходит?
— Это довольно сложная проблема, имеющая политическую подоплеку. В начале ХХ века, когда царизм рухнул и возникли коммунистические идеи, началось отрицание всего старого искусства и появилось формальное искусство в России: Малевич, Кандинский. На Западе тоже произошла революция, в Германии сняли кайзера, классическая художественная школа и национальные идеи рухнули. Поэтому выросло поколение, которое перестало интересоваться своими предками и своей историей. Появилась тема человеческого эго — «я», все остальное уже не интересно. Когда были большие семьи, ребенка сажали в самом конце стола, таким образом он с того края все время стремился попасть туда, где сидит дед. Он чувствовал общность этого стола и понимал, что нужно приложить много усилий, чтобы его начали уважать так же, как и деда. А что сейчас? Малыш рождается, и его сразу сажают в красный «кут». Так ребенок с пеленок становится иконой, и даже когда ему исполняется 30 лет, он продолжает требовать, чтобы его кормили. Он не приучен к труду. А ведь чтобы подняться на такую высоту как, например, Микеланджело, нужно иметь огромную силу воли и талант. И тогда ленивый человек начинает искать пути, как удивить других, не прикладывая при этом больших усилий. Появление современного искусства — результат всего этого. Мы у ребенка забрали Бога, отняли идеалы, он остался «зеро», но при этом считает и чувствует себя пупом земли, требует, чтобы его любили. Кто-то из великих сказал, что «философия придумана для того, чтобы оправдывать свои дурные поступки».
— Западные коллекционеры буквально скупают картины, написанные в стиле соцреализма. Чем объяснить такой колоссальный интерес? Ведь вроде бы существует этакое пренебрежение к советской эпохе и некий скептицизм?
— Эти работы становятся достоянием истории. Как нам интересно дореволюционное творчество, так же просыпается интерес и к соцреализму. Если заглянуть в историю, то когда назревала революция, Россия родила модерн. И когда назрели революционные волнения в Европе, новое искусство двинулось на Запад. Оно настолько прижилось там, что европейцы потеряли реалистическую школу. И до сих пор не могут выйти из этого состояния: профессуры нет, традиций искусства реализма тоже. Поэтому картины соцреализма коллекционеров интересуют по двум направлениям — с одной стороны, как историческая тема, а с другой — им нравится, что люди умели писать. Это мы переживаем скепсис, а они видят, что эти картины перекликаются с тем классическим искусством, которое было в Европе до модернизма. Сменится несколько поколений людей, и, я уверен, новое поколение будет с тоской смотреть на эти полотна, ведь мы не знаем, к чему придет наша живопись в это время. Наше наследие потихонечку растаскивается: раньше оно было просто советским, а теперь оно стало чье-то.
— Международный Кембриджский биографический центр признал вас «Человеком ХХ столетия». Как вас выбирали?
— Я сам не ожидал, если честно, что будет такое признание. Никаких заявок  не подавал. Просто в один прекрасный день получил письмо по почте на английском языке, в котором было сказано, что данный центр, изучив мою биографию и ознакомившись с моими работами, признал меня «Человеком ХХ столетия».