Социум

№3 от 16 января 2014 года

Статья

Комментарии (0)

Вместо покаяния

Весь последний месяц сорокачетырехлетнему Виктору Кравцу, зампотеху одной из частей столичного гарнизона, снился все тот же сон: занесенный снегом дальний полустанок, четыре нитки стальных рельс, убегающие за горизонт, прыгающий по стылым шпалам бесхозный лоток с мороженым и голос матери, доносящийся откуда-то сверху (голос глухой, будто из подземелья): «Ты привез, что я просила?».
Поначалу он не придавал особого значения этим сновидениям, полагая, что они — не более чем отражение ситуации, в которой оказался сам накануне Нового года. Но когда ночные «сеансы» один в один стали по­вторяться и через неделю, и через две, понял: во всем этом скрыт некий мистический знак, постичь который ему, человеку, лишенному предрассудков, очень сложно.
Последний отпуск Виктор Петрович решил провести на малой родине под крышей материнского дома. Он давно не был в этой вымирающей украинской деревеньке в два десятка домов, предпочитая ей ежегодные семейные поездки то в Крым, то на Черноморское побережье Кавказа. Но в этот раз изменил установившейся традиции и после трудных объяснений с супругой взял билет в свой дикий уголок, затерянный среди степей и лесов Присеймовья.
За годы его отсутствия Терновка совсем обветшала, еще глубже вросли в землю ее бревенчатые хаты, покосилась изгородь, сильно поредел колхозный сад, куда с детворой он совершал опустошительные набеги. Да и самих его сверстников в деревне практически не осталось: кто-то уже давно обосновался в городе, кто-то нашел прописку на сельском кладбище, которое за Викторово отсутствие расширилось вдвое.
Он узнавал и не узнавал родную усадьбу. Мама всю свою жизнь была трудоголиком: ни один клочок земли у нее не пустовал. Сейчас на тех грядках, где когда-то щедро буйствовали цветы и овощи, густо щетинились из-под снега лебеда и щирица, сорняками заросла и большая часть картофельного поля.
— Слаба Анечка, — шепнула по секрету соседка Матвеевна. — В лавку за хлебом и то сходить не может. Все вопросы приходится решать моему деду…
Лохматый цепной дворняга встретил гостя долгим остервенелым лаем. Эту собачью агрессивность Виктор никак не мог понять. Цыгана еще щенком он подобрал на улице, принес матери, целый месяц поил-кормил, выгуливал, став для кутенка не только другом, но и своего рода «вожаком стаи». И вот теперь заматеревшая псина нагло и бесцеремонно попирала прежнее статус-кво: каждый шаг минчанина по двору Цыган сопровождал злобным собачьим «комментарием».
Дел в материнском доме накопилось под завязку. Сначала Виктор поправлял печку-чадилку, в которой изрядно поизносились колосники, чистил дымоход и чинил протекавшую кровлю, потом занялся заготовкой топлива, благо лес под боком, а талон на угольный брикет матери еще под осень выдало руководство сельсовета. Оставалась только доставить все это добро во двор. Весь отпуск он только тем и занимался, что решал текущие задачи: возил, пилил, рубил, таскал в сарай тяжеленные ведра с углем, разгребал снег и утеплял окна. Мама не могла оставаться в стороне от этих дел, но все у нее получалось через пень-колоду: сыпалась поленница в сарае, куда складывала дрова, вырывалась  из непослушных пальцев лопата.
— Слаба, — повторял он про себя слова соседки Матвеевны, и щемящая боль сдавливала дыхание. Отправляясь в родные места, Виктор никак не ожидал увидеть мать в таком состоянии. Да, в своих нечастых письмах она сообщала сыну, что страдает от бессонницы, что донимает давление и беспокоят тупые загрудинные боли, подводят ноги. Но эти сетования Петрович воспринимал как обычное ворчание пожилого человека: кто из ее поколения, пережившего войну и послевоенную разруху, сегодня абсолютно здоров? Кто вообще сегодня здоров при такой экологии и постоянных нервотрепках? И вот сейчас он видел все своими глазами: из подвижной жизнерадостной женщины мама незаметно превратилась в беспомощное существо. В рухлядь.
Она держалась изо всех сил, стараясь ничем не выдать свою немощность, и только однажды за ужином обронила фразу, которая окончательно добила Виктора Петровича:
— Ирка, председательша наша, — сказала как бы между прочим, — предлагает мне перебраться в колхозный интернат. Что ты думаешь об этом? Может, и правда рискнуть: среди людей оно, и правда, веселее?
Он уклонился от этого неожиданного и очень неприятного разговора, туманно намекнув, что при живом сыне переселяться в дом престарелых — большой грех, что соседи их обоих не поймут и осудят, что, наконец, он все обдумает и примет решение, но сделает это несколько позже.
Накануне своего возвращения в Минск Кравец решил съездить в райцентр: нужно было закупить гостинцы домашним, а заодно и обеспечить маму хотя бы на первое время продуктами питания. Он уже твердо знал, как надо поступить, — мать должна жить с ними. Вернувшись домой, он доложит супруге и детям о своем решении. Маме же за это время надо будет разобраться с хозяйством — что-то продать, что-то раздать соседям. На все про все Виктор отводил месяц-полтора.
Узнав о его поездке в город, мать скромно попросила привезти ей стаканчик сливочного мороженого. За годы вынужденного домоседства (то беспросветная работа на ферме, то болезни) она практически забыла вкус этого вполне доступного лакомства.
Райцентр встретил Виктора Петровича гудками маневренных тепловозов, густым туманом из выхлопных газов и испарений от подсыхающего асфальта, бесконечной людской толчеей и роскошными витринами магазинов. «Уездный город К.» готовился к встрече Нового года, и эта предпраздничная приподнятость ощущалась в сверкающих гирляндах, которые разукрасили окна всех офисов и контор, в смоляном аромате свежей хвои, наполнявшей кубатуру магазинов, в нарядном убранстве юных и не очень молодых снегурочек-продавщиц. Все было достаточно мило и волнующе трогательно, но от зоркого глаза заезжего гостя не могла ускользнуть одна существенная деталь: контраст между парадностью внешней обстановки и будничным настроением своих соплеменников. В серых неулыбчивых лицах прохожих, в их потухших взглядах он уловил смертельную усталость и безразличие ко всему происходящему.
В гастрономе, разместившемся в сотне метров от вокзала, Виктор Петрович закупил нужный провиант — головку сыра, несколько батонов сыровяленой колбасы, по десятку банок мясных и рыбных консервов, чай, шоколадные конфеты. По его подсчетам, этих припасов одинокому человеку хватало, как минимум, на пару месяцев. В аптечном магазине приобрел необходимые лекарства, а в коммерческих киосках — безделушки для домашних. О материнской просьбе практически забыл. Вспомнил о ней за полчаса до отправления последней электрички. Кинулся в один магазин, другой, третий, но везде его встречали недоуменным вопросом: «Какое мороженое, когда за окнами минус десять?»
Лоток с заветным товаром Кравец увидел в фойе вокзала. Был он без хозяина — на глянцевом металлическом боку его висел маленький замок, какими иногда запирают почтовые ящики или привязывают велосипеды. Видно, лоточник отлучился по каким-то своим неотложным делам. Эту мысль подтвердили и в придорожном буфете, попутно заметив, что продавец из Сергея никудышный, а выручку он приносит мизерную.
В поисках незадачливого торгаша Виктор обошел два полупустых зала ожидания, зачем-то заглянул в помещение билетных касс. Человека в белом халате нигде не было. Судорожно поглядывая на часы, он вышел на платформу. Впереди, по направлению движения его электрички уже горел зеленый глаз семафора, хриплый голос диктора сообщал о скорой отправке состава. Еще раз заглянув в «предбанник» здания и не увидев рядом с лотком продавца-невидимку, Виктор Петрович бросился к электричке. Шанс оставаться на вокзале до отправки утреннего поезда он считал абсурдным. Во-первых, не тот возраст, чтобы мерзнуть в плохо отапливаемом помещении, а во-вторых, надо ли волновать маму, которая и так заждалась его возвращения?
Старенький холодильник-трудягу он загрузил под завязку. Было тут все необходимое для временного и довольно безбедного проживания пожилой женщины. Но к городским гостинцам мама отнеслась безо всякого интереса. Она смотрела, как проворно сын расталкивает по полочкам «Саратова» привезенную снедь, а взгляд ее настойчиво искал среди этого добра что-то свое, заветное, и по мере того, как пустели сумки с припасами, глаза наполнялись такой же усталостью и безразличием, какие примелькались Виктору в городской поездке.
— Ты забыл о моей просьбе, Витенька? — наконец выдавила из себя. Она еще ждала, что в самый последний момент сын, как добрый волшебник, вытянет из бездонного мешка долгожданный подарок, и жизнь улыбнется ей так же радостно и многообещающе, как в пору давно ушедшей молодости. Но чуда не произошло.
Виктор Петрович подробно рассказал о своем путешествии, о бестолковом продавце мороже­нного, о том, что ни один таксист и ни за какие деньги не захотел везти его в Богом забытую Терновку. А еще добавил, что в Минске, куда она скоро переселится, он будет приносить ей каждый день по целому килограмму того самого лакомства.
— Ну-ну, — грустно заметила мама, — сам-то ты веришь сказанному?
Решение главы семейства в доме Виктора Петровича встретили без особого энтузиазма. На иную реакцию он, впрочем, и не рассчитывал: уже давно между невесткой и свекровью сложились натянутые отношения. Он это чувствовал, понимал, но разбираться в причинах затяжного конфликта и принимать чью-то сторону не стал. Пусть, решил, все образуется само собой. Мир, однако, между двумя женщинами так и не наступил, и все свои отпуска чета Кравец в последнее время проводила либо в Крыму, либо на Кавказе.
После долгих и настоятельных бесед жена, наконец, сдалась и согласилась принять мать благоверного, правда, с «испытательным сроком». А еще, узнав о его ночных кошмарах, посоветовала Виктору Петровичу сходить в православный храм и поставить там свечку во здравие рабы Божьей Анны.
За всю свою жизнь он ни разу не переступил порог ни одной церквушки и, отправляясь в храм святой Марии Магдалины, ощущал себя примерно так же, как чувствует юное создание, впервые попавшее на великосветский бал: ему казалось, что глаза всех прихожан сосредоточены именно на нем, что он не так держится, не там стоит, не то говорит и даже не о том думает.
Утренняя служба подходила к концу, храм постепенно пустел, пока, наконец, под его сводами не остались одни служители церкви. Подавляя в себе неловкость, Кравец подошел к одному из них, человеку примерно своего возраста. Скромно поздоровавшись, он спросил, может ли он его выслушать и что-то посоветовать. Тот никуда не спешил, и Виктор Петрович принялся рассказывать о своей поездке на малую родину и о повторяющихся сновидениях, которые мучают его уже которую неделю.
— Разгадывать сны, — сказал собеседник, — я не специалист, но, думаю, дело не в том стаканчике пломбира, который вы не смогли привезти матери. Дело в чем-то другом, более глубинном и существенном. Всегда ли вы поступали со своей родительницей по совести? Не огорчили ли ее бездушием и черствостью? Говорите.
Торопясь и путаясь, Виктор принялся рассказывать о своей не столь уж долгой, но «извилистой» жизни. О том, как похоронив первых своих ребятишек, а затем и мужа, став в двадцать семь лет вдовой, мама так и не решилась обзавестись новой семьей, посвятив всю себя младшему из детей. То есть, ему, Виктору. Как с утра и до ночи, пропадая на колхозной ферме, она только о том и думала, чтобы сын был одет, обут и сытно накормлен. Как став взрослым, он все реже вспоминал о родительском доме и о той, кто дал ему жизнь и путевку в жизнь взрослую.
Всю исповедь Виктора Петровича священник слушал молча и, как показалось Кравцу, даже отрешенно. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Расставаясь, он только посоветовал визави больше наведываться в церковь, чаще ходить на исповедь. Но первым делом, сказал, надо съездить снова в Терновку и попросить у мамы прощения.
Срок, отпущенный на переезд матери в белорусскую столицу, таял неудержимо и незаметно. За текучкой дел, за решением все новых и новых задач, Кравец не заметил, как прошел и месяц, и полтора. Собравшись с духом, он отправился к командиру части за помощью. С Игорем Ивановичем они были в приятельских отношениях, когда-то заканчивали одно и то же военное училище, женились на сокурсницах и давно дружили семьями. Но к просьбе своего зама начальник отнесся в этот раз исключительно негативно.
— Какой отпуск, старик? — спросил он Виктора Петровича. — Ты же только вернулся из очередного. Неужели не нагулялся?
Кравец принялся рассказывать о семейных проблемах, о болезни матери, о том, что у него в этом году заканчивается контракт и что он, Игорь Иванович, по старой дружбе мог бы пойти навстречу. Но командир был неумолим.
— Прекрати истерику! — заявил он твердо, с металлом в голосе. — Или ты не знаешь, что через пару недель нас проверяет Минобороны? Вот уволишься — уезжай куда хочешь и на сколько хочешь. А сейчас ты нужен здесь и сейчас.
— Ну тогда, — заявил Виктор Петрович, — я ухожу в самоволку. Помнишь, как мы это делали с тобой в курсантские годы?
Но в самовольную отлучку подполковнику Кравцу уходить не пришлось. Спустя сутки на его имя пришла телеграмма с Украины. На официальном бланке было всего четыре слова: «Похороны 17 февраля». И подпись «Матвеевна».

Николай КУЦ